Арти Бринк - Каждый верил в рай

«Стильно одета, при недурном жилье – а сидит и рассуждает о тяготах простых людей».

– Верно, – все же согласился я, – неоправданно страдать не особо хочется.

– Думаю, страдают все: кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Только, как и говорю, в этом можно видеть оковы, а можно препятствие на пути.

– Понимаю, но никакой политик никогда не выйдет и не выложит все под чистую, иначе он не был бы политиком. Думаешь, прозрачность дел избавит общество от возмущений? Ты желаешь идеальной демократии, но как ты собираешься сегодня, к примеру, в этом десятимиллионном городе опросить каждого? К тому же меньшинству придется мириться с мнением большинства. Вот тебе и недовольства.

– Нет идеальной политики? Ну и пусть! – вскинув руками, возмутилась Вита. – Значит, мы должны стремиться к такой, должны учесть или смягчить все возможные недостатки, чтобы люди потом говорили: «Они достигли вершины».

– Почти невозможно, единственный вариант – начать с нуля. Иначе придется менять законы, устои, самих людей. Легче смириться или найти удовлетворяющий вариант.

– Неправда.

Сдержанно простившись с творящимся на площади хаосом, девушка вытянула из рюкзака под ногами блокнот и отцепила от переплета подвешенную за колпачок ручку. Прошуршав страницами, она стала энергично чиркать кончиком пера. Все чаще мой взгляд невольно соскальзывал с дороги и, безотрывно следуя, наблюдал, как бойко вздымалась трапеция, расцветал овал, как вращались в круговороте линии: одна, вторая, волнистая – как в страсти пылал вальс фигур.

А тем временем серость, строгость и степенность улицы без лишних слов уступили бесчисленным притягательным тонам теплой и красочной архитектуры и зеленой флоры – самой жизни. Мы выехали из административного района: и на обочинах столь обыкновенной улицы вырос раскидистый платан, где кошка таилась от посторонних взглядов, приспустил цветущие ветви каштан, дразня подпрыгивающих за плодами детей, и только старый вяз, укрывающий своей непомерной тенью от палящего солнца скамейки и тающее мороженное, присматривал за гусеницей, которая в поту пыталась догнать усевшихся на коре бабочек. Сотни прохожих, в движениях которых я находил не спешность, не напряжение, а наслаждение моментом, следили за полетом планирующих чаек, болтали, держались за руки и смеялись, листали газеты, гуляли с породистыми вычесанными собаками. Через открытые окна в салон навеяло аромат хрустящей корочки хлеба и корицы с гвоздикой – свежей выпечки, которую мужчина в фартуке и поварском колпаке продавал на аллее. Взглянув на часы, я завистливо сглотнул и отвернулся, еще раз посмотрев на дневник новичка. Половину страницы за десяток минут заполнил еще один набросок: верхние ступени, последние шаги человека, развевающаяся в руке ткань, а впереди нескончаемая, скрупулезно заштрихованная черная стена, заточавшая едва высовывающиеся лучи солнца. «Захватывающе», – пронеслась единственная внятная мысль.

У главного входа гранд-отеля «Eden’s light» бурлящий фонтан вздымался из белокаменной чаши на добрые пять метров, создавая купол из мельчайших частиц, от чего под ногами прохожих сверкали мириады солнечных бликов. Бежевые стены выстроенного дугой здания обрамляли витиеватые узоры, узенькие карнизы, наличники и другие черты, срисованные со старинных гравюр. Выйдя из машины, я поднял взгляд на каскадную крышу, устланную карминно-красной черепицей – тот мимолетный взгляд окончательно погрузил меня в шарм виртуозно выверенного романского этюда.

От парадных дверей к нам направился швейцар. От бега его фуражка соскользнула с залакированных волос, но он умудрился ухватить белоснежной перчаткой черный козырек, на котором от шага к шагу трепетали медные оковы. И только заправив столь же белоснежную форму, молодой человек поинтересовался необходимостью в его помощи. Я ответил, что нашего прибытия ожидал мэр. Кивнув и заверив в сиюминутности, швейцар помчался назад.

«Уже шестнадцать минут», – прислонившись к распахнутой машине, возмущался я, следя за циферблатом телефона. Новичок сидела на парапете фонтана и водила рукою по воде. «И зачем, спрашивается, я понадобился Фирнуму? – в раздражении гадал я. – В последний раз мы встречались после суда, да и о его очередных антинародных свершениях не слышно уже с два месяца, даже о нем самом ни слуха ни духу. А сейчас он требует, чтобы за ним приехал именно я».

Двери «Eden’s light» распахнулись. Их придерживал швейцар, преклоняя голову пред фигурой в классическом смокинге. Дежурный портье нес дипломат, спеша за неровным стуком лакированных туфлей, каждый шаг которых все отчетливее являл обезображиваюшие лицо шрамы. Лишь оказавшись на расстоянии метра от машины, Виктор Фирнум бросил мне замечание о приятной погоде. Не дожидаясь ответа, он уселся на заднее сидение, забрав из рук портье кейс. Незамедлительно послышался его хриплый голос, приказавший направиться в администрацию.

– Хороший день, – протяжно, словно для себя, повторил Фирнум, когда стены отеля рассеялись в зеркалах авто.

– Да, было бы здорово скататься на залив, – неведомо зачем отозвалась новичок.

От ее неожиданного ответа мэр замигал и, неприязненно вскинув брови, обратился:

– Боюсь, мы не знакомы.

– Вита Пулкрос. Мистер Фирнум, для чего вы вызвали нас?

Прикрыв губы кулаком, я откашлялся: «вновь безрассудство или только наивная прямота?»

– Господь Бог, – вздохнул мэр. – Потому что так захотел.

– В последние года вы многого хотели, – ядовито подметил я. – Жаль, что не то и не для тех.

– Признаюсь, Соден, расстрел обоймы за обоймой до окоченения пальцев в те мерзкие туши – единственный мой грех, о котором я не сожалею.

– Единственный? – зацепилась Вита.

Некоторое время Фирнум молчал, опустив подбородок, обезображенный наросшими в огне рубцами, и только покручивал на обожженном пальце потускневшее обручальное кольцо.

– Да, девочка, я загнал коня, самолично поднял его на дыбы, с которых мы вдвоем сейчас падаем.

– Простите, я не особо понимаю.

– За окна смотрим? Новостями интересуемся? Я клялся, что возведу лучший мир для людей и своей семьи. А сам низверг все в тартарары, в расплату разбил на осколки льда все то, что ваял во имя них. Алан, что же я натворил?

– Отобрали у нуждающихся медикаменты, повысили на них цены. Сожгли парк, где собирались протестующие. Выселили неспособных уплатить за квартиру безработных с семьями. Закрыли глаза на коррупцию, кишащую прямо под вашим носом. И, мое любимое, ввели смертную казнь, – окончил перечислять я. – Продолжил бы, да всего одна рука свободна.

– Я был опьянен горем, пустотой… и ненавистью, – прошипел Фирнум, впивая до дрожи пальцы в колени. – Я помогал, возвращал надежду, а они вырвали мое сердце, не оставили даже пепла! А теперь они желают увидеть, как я выпрыгну из своего кабинета. Если бы только моя расхлеставшаяся по площади кровь что-то исправила…