Максим Городничев - Бродяга

Дождавшись ночи, когда луна раскрывает око и темные силы выходят на поверхность, я отправился к шахтам, надеясь встретить хозяина «паутины».

В тот вечер в моем сердце зарождалась дрожь, непонятный холод проникал в тело, несмотря на летний зной. Хоть искры высекай из собственных костей, чтобы согреться. Душа наполнялась предчувствием чего-то неминуемого, рокового. В пути руки судорожно ощупывали заплечный мешок, проверяя, все ли на месте, не упустил ли чего важного? Две палочки для розжига, хворост, жаждущий обнять искру. Серый плащ трепыхался на ветру, легкий, как тополиный пух, позволяющий укрыться в ночи от наблюдателей. Сапоги из телячьей кожи делали поступь бесшумной.

За моей спиной перешептывались исполинские сосны, одетые в тяжелую броню. Их ветви сухо терлись друг о друга, как ладони у нищенки; гнилой бурый мох свисал со стволов неопрятными лохмотьями. Курганы на опушке, хорошо различимые днем, затаились в ожидании. Тот, что поближе – еще зеленый, дальний уже не отличим от ночи. Я передвигался бесшумно, стремительно приближаясь к цели.

Порыв ветра ударил в лицо. Когда напор стих, я на бегу увидел выплывающие из темноты копи. От полуобвалившегося спуска в лабиринт, забинтованного туманом, тянуло запахом серы. Я был на месте. Несколько раз с шумом вдохнул воздух, очищая разум, огляделся вокруг и взялся за работу.

Ритуальный огонь должен быть чистым – только хворост и дерево. Сизый дым поднимется до неба, обволакивая саму жизнь, вбирая в себя и мою душу, и тогда даже демон не сможет разглядеть меня в его густых клубах. Огонь прогорит, и надо будет сторожить угли, пока они остывают…

Впрочем, тварь могла принять меры. Сейчас, когда я за работой и беззащитен, самое время напасть…

Тяжелую мысль прервал отчетливый звук. Вдалеке, на постоялом дворе, завыла собака. Завыла жалобно, тягуче. Ее крик ужаса подхватили другие собаки. От этой ночной какофонии у меня перехватило дух, кровь отошла от лица, но тут же вновь в него ударила.

Я оглянулся – и ускорил трение. Наконец-то, сладостный запах дыма. Впопыхах произнесенная молитва, рождение угольков – и вспыхнуло пламя! Я щедро подбросил хвороста. Огонь затрещал, разгораясь, выплевывая сизые, быстро распадающиеся дымные кольца. Часом позже я зашью в мешочек черный уголек, символизирующий сожженное тело грешницы, повешу на шею, и, получив защиту, спущусь в штольню, хоть все мое естество этому и противится.

Катакомбы… Земля под Парижем изрыта норами почище швейцарского сыра. Десятки километров галерей, где добывают камень, а после каждой эпидемии зарывают горы трупов – не лучшее место для свидания.

По телу прокатилась дрожь. Почудилось, что искры, высыпающиеся в бездонный ковш неба, колыхнулись, будто кто-то пробежал перед костром.

Тварь здесь? Или просто ветер?..

Я вгляделся в покосившийся прямоугольник штольни, но ни там, ни вокруг меня – ничего. Вот только искры не могут лгать…

Я обнял пальцами рукоятку мясницкого ножа. Мох горел, рождая желтые пляшущие языки. Я опустил веки, и желтое сияние сменилось багровым.

На ветке ухнула кукушка, под ногами шмыгнул грызун. Я взирал на красное пятно, горящее на внутренней поверхности век, и видел, как среди пламени гуляют ажурные тени.

Несколько минут ни звука. Забывшись, я протянул к костру руки, все в старых шрамах и свежих царапинах, всмотрелся в силуэт лаза в подземный чертог. Шахта, скрывавшая запутанные переходы и брошенные забои, вздымавшая из недр трубу дымохода, казалась злобным ненасытным зверем.

Вдалеке, из-за холмов, раздался вой. Гулкий и голодный – волчий вой. В носу защекотало, точно перед бурей. Внутренний голос зазвучал в голове набатом Собора Парижской Богоматери, заставляя шептать заученные наизусть строки из Апокалипсиса:

«И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем. Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Горе живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени».

Вой смолк. Затем поднялся снова, уже ближе. Тревожный отблеск скользнул по лезвию ножа. Я заставил себя смотреть в огонь, показалось, что и лес смотрит в пламя. Что глаза чащи, окаймленные ресницами жимолости и плюща, расширяются в удивлении – здесь еще не горел ритуальный огонь, одна искра которого может дотла испепелить нечисть.

Ветер усилился, обжигал кожу. Я не шевелился, но глаза лихорадочно обшаривали темноту за гранью огненного круга. Мне становилось все больше не по себе – вой неизменно приближался. Затем мир разом стих. Луна выплыла из темных туч, нависая над поросшей соснами горой, высветив вокруг костра… кольцо волков. Они застыли в позах охотников и смотрели на меня. Это длилось всего миг. Разорванные луной тучи сомкнулись, оставляя лишь свет пламени. Было или нет? Черная тень скользнула по подсвеченному лезвию ножа, ледяные дуновения закружились вокруг костра, шевеля язычки пламени.

– Сгинь, ведьма! – сказал я, поднимая голову.

Девочка стояла на границе мерцающего круга. Ее глаза – собственно, я видел лишь дрожащие в них микроскопические отражения огня – необычайно медленно поползли по моей фигуре и остановились на лице. Губы ее плотно сжались, пепельно-белые волосы развевались на ветру. Ведьма стояла безмолвно, струйки слез бежали по щекам. Это был облик измученного человека, узнавшего слишком много о мире за слишком короткое время. Ее образ, пусть и облаченный в лохмотья, показался родным, из давно потерянного и утопленного в крови прошлого: дочь богослова, скромная красавица Роксана. Еще живая… Я был заворожен мистическим откровением. Здесь могла появиться старуха, извергающая проклятья, химера, но только не моя любовь!

Девочка склонила голову, я услышал ее тихий голос:

– Меня зовут Марена. Делай, что должен.

Лето 1500-го года – не самая удачная полоса моей жизни. Однажды в копях я допустил «роковую ошибку», последствия которой преследуют меня по сей день. Совершенный мной поступок оказался смертным грехом по всем канонам церкви. Но чутье подсказывало, что я прав, а значит, сделал бы это и в следующий раз. Я СБЛИЗИЛСЯ С ВЕДЬМОЙ , бедной девушкой, загнанной инквизиторами по наводке похотливого епископа, и окончательно разочаровался в церковной догме. Более того, потерял власть над собственным рассудком. Возможно, я старел, но воля отказывалась, как прежде, держать в напряжении клетки мозга. Волна проклятий со стороны бывших покровителей едва не обернулась для меня казнью. Они считали, что я предал их, подставил перед Папой, плюнул в лицо, вонзил нож в спину. Ничего, это просто счет к оплате. Я не мог спасти девочке жизнь, а потом взять и бросить ее на растерзание псам. В моем мире так не поступают.