Максим Городничев - Бродяга

В отдалении на улице заржала лошадь, долетел надрывный крик возницы. Один из наркотов за барной стойкой вздрогнул и воткнул наконец иглу в вену. Он безуспешно пытался сделать это с момента моего прихода. Убрав шприц в картонный футляр, наркот сунул его в карман. Судя по маслянистому блеску, который сразу же приобрели его глаза, в шприце было многовато N-хромосомы. Несколько секунд он покачивался взад-вперед, а потом, будто бы тоже захваченный апатией врасплох, бухнулся головой на стол, изо рта его закапала пена. Все? Из-под темных стропил принесло тихое: виновен не тот, кто сдавил поршень, а тот, кто клялся, что счастье можно пустить по венам. Значит, все.

Рядом с умирающим доходягой сидел разорившийся сборщик налогов по кличке Коротышка и тискал пухлявую тетку магрибских кровей, одной рукой лапая плоть замызганных апатичных шаров, другой заливая в глотку пол-литра Трипель Кармелит. Коротышка любил играть на контрастах. Баба старая и бледная? Значит, пьем красное молодое. Баба черная – пьем светлое нефильтрованное. Черт, пора бы и мне выпить.

Лолита Амелия, почти ребенок, но уже накрашенная, как фарфоровая игрушка на продажу, принесла заказ, улыбнулась зубами большой белой акулы. У нее и впрямь большой рот, глаза цвета лазури, занавешенные давно не стриженной челкой; она обслуживает меня сразу после секса с маркизом де Пуси и безмятежна, словно ветка облепихи. Хотя недавно исходила испариной, как загнанная лошадь. Амелия осведомляется о какой-то ерунде, кажется, насчет бойни в опиумной курильне на прошлой неделе, я невнятно отвечаю, стараясь поддержать светскую беседу. Прелесть этой трескотни в том, что смысл слов не существенен, важна мелодика, и по возможности улыбка. Я улыбался без стеснения, в ответ девушка щедро демонстрировала гладкие ноги, подчеркивая белизну ступней туфельками и вдруг укоротившейся юбкой.

– В курильне? – Я задумался на миг, поскреб щетину. – Кто-то перемолотил в фарш двенадцать человек.

– Мммм, интересно, милый.

– В самом деле?

– Ага. Как думаешь, кто мог сотворить такое в нашем святом городе?

– Только я, девочка.

– Шалун! – Амелия захихикала довольно. Что ж, этого ответа она ждала. Всем хочется прикоснуться к великому, живопись ли то Рафаэля или вышибание потрохов, не важно. Каждый мечтает иметь друга, что сможет сделать его пасторальный портрет для потомков или нарубить мясных галет из его злопыхателей. Вот ходули – кисть и топор – на них мир держится.

Вскоре я начал терять ощущение места. Мне казалось, наша короткая беседа с Амелией происходит в мрачной пещере первобытных людей: мимо прошаркал человек с крисом, он держал за ноги обезглавленную курицу, и кровь рисовала на полу замысловатый узор – будто прошла пьяная амазонка, плевать хотевшая на менструацию.

Я проследил за перемещением заказа с подноса на стол. Виски стоял передо мной глубокомысленнее слезы младенца. Я взял стакан, убаюкал янтарную лужицу в стеклянной темнице. Крутанул несколько раз, заставляя жидкость омыть стенки бокала. Запахло мечтами рыбаков на осаждаемых штормами верфях. Я собрался сделать изрядный глоток, но не успел коснуться губами кубиков льда, плавающих на поверхности, как крупная ладонь с хлопком опустилась на плечо:

– Здравствуй, Альтаир, глупо заявляться в бар, когда твой портрет на всех углах города, – голос, похожий на стон гомосека прозвучал над моим правым ухом. – Надеюсь, обойдемся без красивых жестов?

«Обожаю инквизиторов, что с ними ни сделаешь, никаких угрызений» – эта мысль посмотрела на меня сквозь мутную жидкость в стакане, истолковывая все в черном свете, и я сидел, не поворачиваясь, готовый к убийству. В баре наступила гробовая тишина. Не зря самое страшное безмолвие там, где много людей молчит.

– Поубивал и будет, чертов еретик, надо знать меру, – упиваясь вниманием, произнес второй из стоящих за моей спиной.

– Не поспоришь, – я ответил автоматически, пропуская мимо ушей любезности, ведь они правы, какого хрена я полез в крысиное логово, зная, что вокруг полно мышеловок.

Наконец я понял, до чего велика жажда клира покончить с загулявшим мясником. Инквизиторы патрулируют окраины, стража начала проскребку квартал за кварталом, и наверняка уже перекрыла выходы из города. Кольцо замкнулось. То-то Париж выглядел притихшим, что лишь подтверждает окончание первой фазы операции: огородить дичь флажками, не дать выскользнуть из оцепления. Кто-то пошел на крайние меры: моя голова оценена, а это значит, что в Городе, исповедующем товарные отношения, меня может не просто выдать каждый прощелыга, но и попытаться убить в расчете на милость епископа. Чертова биржа.

Выходя из бара, я слышу звук текущей мочи. Весь мир – в текучем состоянии, ничто не вечно. И снова эти улицы. Город похож на бойню, где за палачей отдуваются чума и сифилис.

Один из инквизиторов приказал повернуться, и я увидел его лицо. Он растянул в подобии усмешки бескровные губы; зубы блеснули желтые, а глаза равнодушные, как у насекомого. Улыбка оставалась на его лице слишком долго, мерзкая и голая, вобравшая в себя все запретное зло, на которое способен человеческий ум. Второй, долговязый, в плаще, лишь поводил глубоким капюшоном, и я решил, что обязательно загляну в эту темноту. В руках у каждого по арбалету.

Я следил за их движениями. Первый инквизитор покосился по сторонам, наверное, услышал, что кто-то ссыт неподалеку, опорожняясь в бесслезный, высохший у самой роговицы своей фонтан. Вот и церковник моргнул безводным глазом. Именно моргнул, а не подмигнул кому-то за моей спиной. Нет там никого, а зря. Начинаете охоту на Альтаира – отправляйтесь толпой, а не успеваете людей собрать, не суетитесь почем зря. Спешка заставляет забыть про осторожность, а ряса дает ложное ощущение превосходства. Люди теряют жизнь из-за таких пустяков. Что ж, пришло время вернуться к допотопной хирургии. Я спросил:

– Когда-нибудь замечали, что ставни магазинов хлопают, как гильотины? И вообще, почему вы одни, ребята, где же «псы с факелами в зубах», где ваши Domini Canes? Вы совершили большую ошибку.

Пока я нес околесицу, рука незаметно скользнула под плащ, расчехляя разделочный тесак, и всадила между ног первому инквизитору. Другая рука толкнула арбалет второго монаха, и когда тот нажал на спусковой крючок, стрела прошла сквозь плащ, не задев плеча. А уже через мгновение я был фонтаном крови из его рта, носа и мягкой плоти. Я ударил кулаком в капюшонную темноту, что застыла передо мной мрачной пещерой. Костяшки вошли в вещество лица, как в гнилую тыкву, легко и без привычного сопротивления. Монах влетел затылком в стену, на которую кто-то недавно отлил, и медленно сполз по ней. Первый инквизитор валялся в луже собственной крови и судорожно скребся ногтями по камню. Он походил на сломанную куклу с полным заводом.