Максим Городничев - Бродяга

В какой-либо праздник как по сигналу с восходом солнца дрогнут множество колоколов. Протяжные надтреснутые голоса аскетичных монастырей подхватываются угрюмым голосом Бастилии, ему вторят тяжелые равномерные удары набата Собора Парижской Богоматери…

«И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И гор не стало; и град пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была тяжкая».

Дома раздвинулись, навстречу выползла забитая улюлюкающей толпой площадь. В центре – деревянный эшафот, девушка привязана спиной к столбу, запачканное кровью платье изорвано в нескольких местах, правая грудь обнажена. Стожки из хвороста накиданы вокруг помоста.

Я потупил взор: ведьма будет мучаться от жара и в лучшем случае захлебнется в дыму, но может и сгореть раньше. Толпа в радостном возбуждении – это радость честных горожан, предавших суду нечисть. Надо жить по Библии, а не по заповедям из черных фолиантов.

Сердце мое стукнуло чаще. Пепельные локоны девушки прилипли к лицу, я невольно протиснулся сквозь толпу ближе к помосту. Там сухопарый священник потрясает распятием, рядом огромный и неподвижный, как утес, палач.

Вокруг лысые головы, волосатые головы. Народ разодет точно на праздник: не каждый день ведьму сжигают.

Я остановился возле деревянных ступеней. Священник небрежно покосился на меня, глаза его собирались пробежать дальше, но вдруг расширились в удивлении. Я тоже узнал визави: епископ Баллок вершил суд Божий.

– Как ты посмел явиться, Бродяга?

– Чем дороже шляпа, тем ниже ее владелец склоняется перед ветром, – сказал я, чуть дернув головой, изображая поклон. – Кого предаем огню?

– Ведьму, – ответил Баллок зло. – Что таращишься, родственную душу узрел?

Я поднялся по ступеням, и с каждым шагом толпа будто бы ахала. Ведьма приподняла голову. Свалявшиеся от крови волосы раздвинулись, я увидел исхудавшее, деформированное гематомами лицо Марены. Палач по сигналу епископа зажег факел, народ ликующе завыл, толпа колыхнулась, стремясь приблизиться, вдохнуть аромат тлеющей плоти, насладиться собственным счастьем, ведь кому-то сейчас намного хуже.

– Мара! – вскрикнул я. – Мара! Ты меня слышишь?..

В ее глазах медленно проступило осмысленное выражение. Черные от побоев губы зашевелились, но я не смог расслышать ни слова.

Епископ закричал в ярости:

– Отойди, сатана!.. Поджечь хворост!

Палач стоял в нерешительности:

– Но как же, там Бродяга Мясорубка. Он меня от петли спас.

Священник заорал торжествующе:

– Нет!.. Это Антихрист, я в нем сразу распознал нечистого, Папа по доброте своей пожалел змею! Жги!

Палач нахмурился, кивнул стражам, те взбежали на помост, набросили мне пахнущий псиной ошейник, и на цепи оттащили от эшафота. Мара сразу сникла. Скорбь и усталость были в ее фигуре. Голова склонилась набок – так выглядит в петле тело повешенного.

Хворост вспыхнул с готовностью, огонь быстро охватил помост, стыдливо прикрыв его дымной вуалью. Епископ стоял с застывшим лицом, на потном лбу играли багровые отблески.

Ведьма умирала у меня на глазах. Даже сквозь густой жар, поваливший от костра, я чуял силу охватившего крестьян безумия. Мара, прелестная добрая девушка, растворялась в вечности.

– Прости их, – услышал я из огня. – Господи!

В глазах помутилось, я дернулся, волоча за собой тюремщиков, ошейник стянул шею, я услышал сдавленный хрип – звук собственного горла. В воздухе стоял тошнотворный запах аутодафе.

Порыв ветра закружил солому под ногами, охапка тростинок метнулась к костру, но сгорела еще на подлете. Я почувствовал, как из нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный вопль.

– РРРРРРГХ…

Очнулся от жуткого холода, в голове стоял колокольный звон. В момент пробуждения колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в мое сердце со злобным железным гулом. Этот звон был страшен, но еще страшнее было сгорающее тело, девочка, превратившаяся в ночь, и ее вопль о прощении. Три простых слова пронеслись эхом над миром.

Когда я открыл глаза, увидел лишь серую пелену. Пошевелиться удавалось с трудом, и я застонал от беспомощности, с удивлением прислушиваясь к своему слабому сиплому голосу. Горячие пальцы коснулись лица, и серый занавес исчез. Я успел разглядеть удаляющуюся влажную тряпку. Сверху нависло изможденное лицо, походящее на череп, обтянутый декоративной кожей. Человек был стар, но острые скулы выпячивались так резко, что дряблая кожа в двух местах вот-вот прорвется. Я ощутил страх, череп прошептал бесплотным голосом:

– Меня зовут Гебура, я живу здесь.

На нем балахон грязно-серого цвета, ткань надувается как парус под порывами сквозняка, искажает фигуру. На груди, в разрыве материи, гуляет, ударяясь о ребра, тяжелый медный крест на толстом как канат гайтане. Глаза выцветшие, черная борода клоками, больше на лице ничего не разобрать, сплошь корка из сажи и глубоких порезов, заклеенных сухой кровью.

Отшельник приложил к губам бутыль со спиртом. Бульканье, издаваемое пьющим, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Гебура, с прищуром наблюдавший за снижением уровня жидкости, наконец кашлянул и продолжил:

– Это место для потерянных душ, зачем пожаловал? – у старика на носу висела капля пота, и я уставился на нее.

– Колокольня достаточно высока, чтобы не утонуть в море гниющей плоти, захлестнувшей город.

Он пережевал крупицу удивления, затем провел языком по пересохшим губам, слизывая соль у их кромки.

– Да, в мире полно дерьма; надо иметь крылья, чтобы не утонуть в нем… Хотя и в дерьме можно найти просветление.

– Я давно запутался в попытках отличить одно от другого. – Я сделал глоток из протянутой мне бутыли, разжевал оставшиеся на губах спиртовые капли. – Все может быть не тем, чем кажется.

– Лучше всего золотая середина, как в женщине без белья. – Отшельник улыбнулся, но продолжил серьезно: – В этом и есть тяжесть. Путь праведника указан в писаниях святых, а ты… ты… ох… – Старика перекосило, я увидел, как он задрожал мелко, почти неразличимо для глаза. Спрятанные в ресницах глаза, казалось, смотрели не только на меня, но сквозь меня и в то же время внутрь. Возможно, нищий что-то читал. Будущее, или прошлое? Я кивнул, ответил нехотя:

– Не все каноны можно соблюсти, работая на бойне, и не все дороги указаны в писаниях.

Отшельник покачал головой, в глазах проступила печаль, вылезла из глубин. Потом он сказал: