Максим Городничев - Бродяга

Я проснулся окончательно, проснулся в муках. Жажда крови, медленно тлевшая под кожей, наконец обрела плоть.

[ССХЛАЦЦЦ]

День клонился к вечеру, я шел по улице, заложив руки в карманы. Солнце почти погрузилось за горизонт, но еще выглядывало похмельным веком. Раньше я часто хаживал по улочкам, ведшим к Собору и обнажавшим свой особый шарм лишь тогда, когда начинал угасать свет дня, и тени от башмаков напоминали силуэты борзых.

Я остановился у входа в башню. Вены зудели, бешенство клубилось в мозгу. Связно мыслить стало почти невозможно, зубы казались чужими, не помещающимися во рту. Сознание превратилось в тропики, полные ужасных растений-мыслей, каких я никогда не видел – в джунгли, растущие по берегам мескалиновой реки.

Собор показался протосюрреалистическим театром абсурда. Ближайшая башня походила на шпиль сказочного замка, но шпиль, упирающийся в небо – нечто неслыханное. Вавилонская башня!

Я встряхнул головой, сбрасывая наваждение, и поспешил внутрь. Коридор изгибался, в двух десятках шагов впереди появилась дверь. Возле нее на опрокинутом бочонке дремал грузный латник. Оранжевые языки факела блистали на лоснящейся от пота коже. Широкий рот раскрывался, страж вздрагивал, дремал снова. Мужик рослый и явно тертый, но лицо успело обрюзгнуть, располнело и приобрело нездоровую бледность склонного к выпивке человека. Он тихо подвывал во сне, слишком короткие веки создавали впечатление, что следит за коридором, но глазные яблоки не двигаются, дыхание идет глубокое, ровное. От него такой густой запах монастырского вина, что мой желудок едва не скрутило.

Страж, простой служака. Он не был звеном цепи, за которую я держался, ведя расследование, поэтому я не стал уделять ему много времени. Сделал все тихо и быстро, после чего вырвал из оцепеневших рук ключи и открыл дверь.

В ноздри ударил стойкий запах фимиама, приятный, но уже непривычный. Сняв капюшон, я побрел вдоль келий, когда на стене выросла уродливая тень. Сердце дрогнуло, прошло несколько долгих секунд, прежде чем я сообразил, что это от моих ног протянулись угольно-черные дорожки, переломились у основания стены и поднялись там жутким силуэтом с неимоверно расширенным телом и огромной головой. Тень сдвинулась, повторяя мои движения, побежала по стене. Единственная разница между плоским мной, отброшенным на стену, и объемным мной, крадущимся по притвору, заключалась в зверином духе, струящемся из-под мышек.

Я шел от кельи к келье, заглядывая в каждую, надеясь застать там Баллока. Он прятался в седьмой исповедальне, вторая часть кабинки оказалась пуста. Я осторожно раскрыл створку, переступил порог и сел на скамью. Из глубоких полутеней оконца, скудно освещенного лампадкой, доносилось бормотание:

«И пришел один из семи Ангелов, и сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле. И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых. И сказал мне Ангел: я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и десять рогов. Семь голов, суть семь гор, на которых сидит жена. И десять рогов, суть десять царей, которые примут власть со зверем, как цари, и передадут силу и власть свою зверю. Воды, где сидит блудница, суть люди и народы, их племена и языки. Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями».

Пока епископ произносил молитву, в парижских канализациях выли чудовища. Выждав с минуту, я сказал:

– Обречь себя на страдания – блаженство, говорит священник на проповеди, тем самым вы приближаете себя к Богу. Полагаю, мой Бог во мне самом, и не уверен, что ему нравятся муки.

Баллок отвлекся от Библии и, посмотрев на меня, улыбнулся тревожно и приторно.

– В чем согрешил, сын мой?

По его лицу от трепещущей лампадки прыгали багровые блики, и казалось, что зубы то становятся волчьими, то стесанными до десен.

– Святой отец, я пришел сообщить, что работаю над показаниями некоего Габриэла. Ищу убийцу несчастной девушки, имея за спиной авторитет пары инквизиторов. Так сказать, одолжил у них полномочия, ну и тела напрокат взял.

– Покайся, сын мой, все пройдет. Время лечит.

– О, нет, отче, бремя моих грехов невыносимо. Я только что удавил латника у черного входа в Вавилонскую башню… Этот шпиль тянется вниз, и мы в самой глубокой его точке, – я приглушенно засмеялся, поняв, что бред никуда не делся. Показал Баллоку руки, и тот отхлынул от меня, как от прокаженного. – Необходимо кое-что выяснить, я стараюсь изо всех сил. Например, за последние пару дней я обработал четверых, допросив с пристрастием, и они намекнули, что ниточка тянется сюда, святой отец. Габриэл меня прислал. Неужели не слышали это имя?

– Мясорубка?! Ты же в Храме Божьем…

– Просто скажите, зачем?

– Это Сергерас Кетер, губернатор.

– Вы думаете, отче, я проглочу наживку?

– Мне нет смысла лгать! Подумай, почему оказался впутанным в грязное дело, задайся вопросом, за что тебя настойчиво разыскивают инквизиторы… Доминиканцев всегда направляла рука Кетера, парижская ячейка как запонки на его манжетах. Но тебе-то зачем становиться мучеником? Уходи из города!

– Не получится, я зашел так далеко, что потерял выход.

– Если ты кого-то порезал, а он выздоровел, то вроде никого и не резал, сын мой, – произнес епископ заискивающе. – Послушай, если станешь незаметным, то тебя и искать не будут. Беги из Парижа, не топчи людям мозоли.

– Хорошие люди живут незаметно, – сказал я с усмешкой, – потому и кажется, что мир заполнен зверьем. А чтобы победить зверя, нужно превратиться в зверя. Я наделал столько трупов, что стал первым среди тварей. Теперь я готов умереть.

– Или стать невидимкой и выжить. – Его возбуждение росло; он шипел, поблескивая слезящимися глазами, блаженство доносительства распирало его, облепляя губы беловатыми осадками слюны. – Власть… Кетер… генитальная индульгенция, стащившая с ведьмы заношенное нижнее белье… рубаха, колышущая запах старого сухостоя…

Епископ продолжал нести ахинею про потные подробности обнаженных дел. На лбу у него выступила испарина, белый воротничок взмок. Он скакал с темы на тему, раскрывая шокирующие подробности губернаторской «кухни».

– Все ключевые посты Города – его дети, и я… тоже. Да-да. Это не знать, это сперма, губернатор занимается селекцией своего рода. Приди на его виллу и узнаешь! – Речь епископа стала бессвязной и многословной. Таким диким способом он пытался изобразить предупредительность и создать доверительную атмосферу, будто исповедуется мне в грехах своего папаши. Он то и дело взмахивал руками, словно обезумевший от яркого света нетопырь. – Кетер столько натворил, что над Парижем крест надломился. И за все то совершенные грехи его отправили отбывать… губернаторский срок! Во мне полно здоровья, а он стар, как сам город, убей кусливую рухлядь, и мы поладим. Я решу все вопросы, сможешь жить спокойно!