Максим Городничев - Бродяга

– Мое рыло даже не в пуху, а в колючей щетине, как и у вас, Баллок. Ни единого шанса на покаяние.

– Отбрось сомнения, – шипел епископ. – Все решаемо. Кто по документам блаженным значится, тот он и есть. Не в пустыне Моисеевой живем, а в развитом обществе. У нас бытие определяет документооборот.

Мне не нравилась ухмылка на лице безумца. Он рассчитывал выйти сухим из воды, не осознавая, что из такого материала Моше не выйдет.

– Здоровья всегда хватит на жизнь, епископ. Разве вы, имея деньги, не тратили бы их? Здоровье – то же золото. Вопрос в том, какую жизнь вы прожили. Зло, выпущенное в мир, всегда возвращается к истокам, и не важно, что на бумажке написано.

– Пути Господни неисповедимы. – Баллок перекрестил грудь в дорогом сукне мелкими крестиками, словно отгонял моль. И слышно было, как лихорадочно скачут мысли за его нахмуренным лбом.

– Все исповедимо.

– Ты потерял веру в Бога, мясник.

– Я не потерял, но вы, возможно, хотели сказать, что власть без веры – орудие дьявола.

Баллок молчал, но даже в смутной серой фигуре, где все черты смазаны, я увидел оскал ужаса. «Генитальная индульгенция, власть… Кетер!»

– Господь не всегда думает, как епископ. И не всегда поступает, как вы хотите. Бог слушает, когда патер перед распятием обвиняет девочку в колдовстве, но вряд ли погубит ее душу на основании придуманных святым отцом доводов. Вы сожгли много невинных, по собственному тщеславию отлучив их от церкви после пыток в подвалах, и что же, они только по вашей прихоти попадут в ад? Вы правда так думаете, или это слишком далекий горизонт понимания? – Я наблюдал за оскалом, плавающим в недрах исповедальни.

Священник задрожал как осенний лист на ветру, его тело скрючилось под сутаной:

– Мне нужно отлучиться… по нужде.

– Не спешите, святой отец. Я пришел не поговорить. Ведь дело не в голосе, полном священного таинства, суть в глазах, в них многое можно прочесть.

– И что написано в моих глазах?

– Безумие и разврат. Заговорив об инквизиторах, вы намекнули на Марену, девушку, обвиненную в колдовстве, и вынужденную бежать от вашего «причастия». Сколько душ вы погубили? Вас заводит их крик, я видел жертвы с перекошенными детскими лицами, выпученными глазами, узревшими ужас последних минут жизни, узревшими вас, святой отец. Вы отнимали у них невинность, а затем, желая сохранить тайну, расчленяли тела. Не Бог убивал тех девочек, и скармливал свиньям не злой рок. Каково это, читая молитву, ощущать себя маньяком? И кто из нас слуга дьявола? Кто из нас Мясорубка?!

– Мы оба – дети одной крови, Альтаир. Чужой крови на руках.

Я улыбнулся устало.

– Сердце кашалота, рвущего живую добычу, производит десять ударов в минуту. Сердце обвиненного в колдовстве человека: сто восемьдесят ударов. Мое бьется быстро, а ваше? Кто вам ближе, Баллок, к какому виду вы себя относите?

Епископ молчал. Я не спеша разорвал медную сетку в окошке между кельями. Ублюдок окаменел, даже не вскрикнул, и я подумал, сколько веревочке ни виться, а конец приходит. Я просунул руки в окно и притянул лицо огромного ракообразного к себе, после чего, обхватив череп, нажал большими пальцами на глаза, топя их в недрах плоти. Его нервы пульсировали на висках, освещенные лампадой. Кровь брызнула густо, обдавая стены и потолок горячим фонтаном, я медленно разжал пальцы. Баллок не издал ни звука, лишь рот округлился в беззвучном крике. Может, он и останется жить, кто знает, ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ . Я ушел через центральные ворота, чувствуя во рту горечь масляного перегара.

[ССХЛАЦЦЦ]

Губернатор… Епископ указал, куда тянется дорожка, но зачем тебе столько хлопот? Что, если я ошибся и всему виной мое разыгравшееся воображение? Я ведь болен, бывает и ум заходит за разум. Вдруг это воспаленный мозг все хитро обставил, и я просто маньяк с манией преследования? Нельзя убить большую шишку с кондачка, надо убедиться в правдивости слов епископа. Сейчас одно точно, когда настанут времена получше, надо избавиться от привычки принимать пилюли.

Часы пробили полночь, и мысль почтить визитом загородную виллу Кетера показалась удачной. Недавние события являли собой загадку, ответ на которую ускользал из-под носа. Возможно, следовало бы остановиться, но нельзя упускать шанс. Я не мог оставаться спокойным, зная, что поблизости шныряют псы, водят по земле влажными пятаками, ищут жертву.

Я проехал в упряжке через весь город, зная, что губернатор находится дома и не подозревает, как близко я к нему подобрался. Чтобы не привлекать внимания, оставил карету в миле от виллы, дальше пошел пешком. Когда деревья раздвинулись, и показалась крыша особняка, я почувствовал… Гул. От здания идет что-то. Я опустился на колени и приник ухом к прохладной земле. Ферма тихо гудит. Вокруг даже воздух вибрирует, но… нет, не воздух, дом. Огромный кирпичный бегемот сотрясает чугунные балки своего фундамента и беззвучно ухает ими, как обмотанными тряпкой языками, бьющими в колокола, стараясь войти в резонанс с жутью, рвущейся сюда из-под земли.

Я не знал, какое зло кроется в недрах особняка, но зло пышет от фермы, как от домны, расползается ядовитыми спорами в зыбком мареве. Это место нужно сровнять с землей, иначе оно отравит лес, иссушит почву, загрязнит реки. Дом как огромное сердце, пульсирует, но сердце там, под землей, а здесь… дверь, кривой раззявленный рот… В душе моей зарождался допотопный страх, накатывал волнами, и чутье подсказывало, что ужас не отступит, пока я не уберусь куда подальше.

Я старался не думать об этом, не думать ни о чем. Быстро шел вперед. Забрался, цепляясь за выступы камней, на смотровую площадку планетария, откуда легко допрыгнуть до крыши особняка, побежал, пригибаясь, на противоположную сторону башни. Вдруг справа, из темноты, выдвинулась огромная лапа. Я запоздало дернулся, оглушенный и смущенный необъяснимой энергетикой места, но крепкие пальцы ухватили за горло, пережав трахею. Почувствовал, как ноги отрываются от земли. Превозмогая боль, я выдернул мясницкий нож, но что-то тяжелое выбило его из руки.

Правое предплечье онемело от удара. Хрипя, я ухватился левой рукой за пальцы на горле, но оторвать не мог. Я терял силы, а тварь шумно, словно дыша за нас обоих, прижала меня к стене. Луна выползла из-за облака, обдав площадку свинцовым светом: меня держало, роняя клочья пены, невыразимое. В нем чувствовалось и человеческое, но звериное преобладало. Карикатура, пародия на человека, на жизнь. Тролль. От существа разило, как от куска мяса, забытого в мусорном баке в разгар лета. Вонь так сильна, что просачивалась сквозь перекрытые дыхательные пути.

Задыхаясь, я оттолкнулся ногой от балюстрады. Нас отшвырнуло, тролль завис над бездной. Перед глазами клацнули зубы, но пальцы разжались – хищник не желал умирать даже с добычей в лапах. Я, шатаясь, ухватился за перила, чуть отступил, не раздумывая спрыгнул ниже – там виднелась внутренняя стена особняка.