Максим Городничев - Бродяга

– Я, хоть и нечестивец, вижу. Тьма сгущается, а ты на обрыве завис, добро все пытаешься сделать, а оно больше тебя, не по силам, ты как тростинка под камнем тяжелым застрял. Их много, врагов твоих много, они стоят огромной толпой во тьме, только глаза горят, из пастей пена клоками. А ты не боишься, убить их хочешь, поквитаться, только не важно потом будет, кто из вас грешен, а кто праведен. Никому не спастись, всех до единого мгла заберет. Убьешь врагов и сам погибнешь. Уезжай из города, отпусти ненависть, а иначе сожрет и кости твои по земле расшвыряет так, что не найдешь упокоения.

– Ты пророк что ли, юродивый?

– Не ухмыляйся, в церковь сходи, испроси благословения, время лечит.

Я вздрогнул, поняв, что старик и впрямь чует или видит нечто… зло.

– В церковь? Загляну, как раз собирался, только отдохну немного…

– Не для того силы копишь. Вижу я твой крестовый поход как сквозь дымку над рекой мертвых. Вижу тела врагов твоих, на части разорванные, вижу тебя на костре, легкие пробиты, и дым изнутри бежит. А из друзей никого, только ненависть вокруг. Один ты идешь, но туда ли путь держишь, прав ли? Отступись.

Я представляю зависшую над бездной свою жизнь, волков, которые как дворовые псы дерутся за потроха убитых мной людей. Волна ужаса сотрясает нутро, но в памяти всплывает сон, бьет по мозгам снова и снова… Мара… Мара, кричащая из огня о прощении, и страх забивается в конуру, прячется там.

– Я не ищу умом, отче, где дорожка почище, а солома мягче, я следую зову сердца. Прав ли я? Не знаю, что люди потом скажут, а вы сами как считаете, стоит один человек всего человечества?

Старик помолчал. Казалось, он хочет уйти от ответа, убежать, затаиться. Наконец сказал:

– Церковку видишь? – он кивнул за пределы бойницы, туда, где вдалеке вырисовывался мощный силуэт увенчанного горгульями собора. – На крест посмотри.

Я глянул, различил серое марево.

– Не вижу, темно.

– Лучше смотри.

И только когда от перекладины креста оторвалась гигантская крылатая тень, я разглядел собор, его башни, розу, украшенную цветными витражами. Тень дважды взмахнула крыльями и снова угнездилась на кресте. Я похолодел.

– И что видишь? – Гебура наблюдал за мной пристально.

– Крест, и… на нем тень какая-то. Не разобрать.

– Это тень орла, твоя тень 1 1 Альтаир в переводе с арабского – «Летящий орел». . А на кресте ты распят. Прямо на Соборе Парижской Богоматери. Хочешь – верь, хочешь – не верь.

– Почему… там?

– А потому, что заступаясь за одного невинного, вступаешься за всех. Только люди тебе такого не простят, распнут, как Иисуса. Я вот понял это давно, плюнул, и общества более не ищу. Слава Богу, я безбожник.

Мой язык с трудом провернулся во рту, скрежетнул наждачной по небу:

– И что, нравится такая жизнь?

Он задумался, кивнул нахлынувшим воспоминаниям, будто приветствуя старых друзей, растерзанная толпой семья и увядшее рыцарство отразились в его глазах. А я не мог оторвать взгляд от болтающейся у него на носу капли, но та упорно держалась.

– Здесь люди, как огромные ракообразные, – произнес отшельник, – вылупляются, проламывая скорлупу, и заселяют Город, где весь их потенциал разбросан на прилавках огромного рыбьего рынка. Я просто не хочу быть товаром.

Город… это коробки из кирпича, стекла и переработанного мусора. Это улицы. Именно они, одинокие длинные улицы – прилавки базара. Город… Это люди. И их расписание. Из года в год, возвращаясь домой в одно и то же время, проходя по одной и той же улице, веришь в рабство. Улица такой же товар. Она идет вместе с тобой в конце дня, когда зажигаются фонари, пахавшая, как лошадь, принимая на свою мостовую неподкованные копыта, колеса карет и телег, выслушивая пьяный гомон гуляк. Она идет вместе с тобой плавно, не торопясь, придерживая кандалы, чтобы ты не свернул с нее, не освободился. Помни, расписание священно, завтра утром ты должен вновь напялить мушкетерский мундир с аксельбантами скомороха, ведь фабрика встанет, если не придешь. Фабрика – твоя жизнь. И улица тоже. Город – это ты.

Я ощутил действие спирта, смешанного с препаратами. Спирт. В его коде была великая тайна – я почувствовал, что встретился лицом к лицу со Смертью на уикенде, череп в моей бороде качался взад-вперед на соломенном тюфяке в такт сердечному ритму. Такое чувство посещало только в снах детства, когда падал в бездонные пропасти и не мог проснуться.

– Нееет, – прохрипел я.

Да, ответила Смерть. Я съежился от ужаса, косматого и допотопного. Перед мысленным взором пронеслось множество картин прошлого, при взгляде на каждую я сгорал от стыда как грешник на Страшном суде. Чернота разъедала изнутри, под ее натиском скукожился пищевод. Желудок подскочил к горлу, и я почувствовал себя змеей, блюющей из Вселенной. Потом медленно в черноте зародилась жемчужина света, будто смотрю со дна колодца, и очертания колокольни возвращались в мое сознание.

Старик рассмеялся по-крабьи, я попытался разглядеть его сквозь тьму ночи, и понял, что глаза гигантского ракообразного смотрят на меня, как две пуговицы, застывшие в желатине. Эти пуговицы заключили меня в девятом круге ада, под торосом Ледяного озера Коцит.

Гебура долго смеялся, затем ушел, щелкая клешнями, но тут же на лестнице закашлялся – старчески, пронзительно, и это покашливание – стесненное, будто он старался не привлекать внимания, и жестокое, словно его душили, удалялось, пока я не остался один в нагретой тишине, перед горой хлама и старой паутины.

Луна заливала мир бледным нездоровым светом, лишь под сводами домов оставалось угольно темно. На крыше колокольни щебетали металлическими переливами птицы, снизу доносилось тоскливое пение одинокой девушки. В ее голосе читалась скорбь человека, потерявшего нечто важное. Вокруг поднимались кудрявые ухоженные деревья, теснились к башне – таких мест мало в Париже.

Я перевел взгляд на изящные лапки, умело сплетавшие из паутины замысловатый узор ловца снов. И снова ветер шевелил волосы на моей груди, и снова липкая невесомость, и снова я ухнул в кроличью нору отходняка… Бледный ветер шипел, обжигая мне шею гнилым дыханием. На лестнице раздались тихие шаги, и на площадке колокольни одна за другой безмолвно появлялись фигуры в чумных масках. Чумные доктора, предвестники Черной смерти. Они обступили соломенное ложе полукольцом и рассмеялись мне в лицо. Так они стояли некоторое время, затем по очереди сдергивали клювы, обнажая подернутые болезнью физиономии. Я вглядывался во мрак, желая рассмотреть их, пока все лица, которые я видел перед собой, не слились в одно, замершее в гримасе подобострастного самодовольства. «У меня много лиц, – сказал кто-то из них, – и это делает меня человеком».