Максим Городничев - Бродяга

Я снял капюшон с головы второго монаха. Его лицо мне ни о чем не сказало, как и лица других инквизиторов, в которые доводилось заглядывать. Староват, лоб и щеки покрыты сетью морщин, рыжая с проседью нечесаная борода пропиталась кровью из носа, а остатки шевелюры сиротливо топорщились на макушке.

– Как тебя зовут?

Он выплюнул на грудь сгусток крови, просипел:

– Габриэл.

– Имя ангела из писания. Всевышний – сила моя.

Инквизитор кивнул.

– Так вот, Габриэл, если не назовешь ублюдка, заказавшего травлю, я и тебя распишу как яичко пасхальное. – Я повернул голову инквизитора в сторону корчащегося на мостовой напарника.

– Отвали, мясник! – Габриэл покосился на товарища, в агонии сношающего пыльную брусчатку.

– Больно такое слышать, зато коротко и ясно. Никаких соплей.

Зажав волосы так, что кожа натянулась как у зайца, я впечатал его голову в стену. Послышался хруст, из ноздрей брызнул фонтан. Габриэл захныкал. Я ударил еще трижды. Не отпуская головы, резко отдернул, всмотрелся в обезображенную маску на месте лица. Из округлой дыры, где прежде были губы, вырвался глухой стон, полный животного ужаса.

– Теперь скажешь? – поинтересовался я равнодушно. Габриэл закивал, я отпустил волосы бедолаги. Прежде, чем он потерял сознание, в воздухе влажно хлюпнуло одно слово:

– Баллок.

– Спасибо, приятель. – Я не хотел работать грязно, ведь на меня открылась серьезная охота, но доминиканцы не преминут отомстить за своих, нельзя оставлять свидетелей. «Облей их керосином и подожги. Спичка чиркает о коробок – белая вспышка, сдавленный писк насекомого». Нет, лучше поработать мясницким ножом. Девятьсот граммов, двадцать сантиметров, десять метров в секунду, и надпилы-кресты над неопознанным фаршем…

Закончив работу, я поднял с мостовой кисет с монашеским куревом, пристроился у чадящего факела, и вдруг уткнулся в аккуратно выведенные буквы: «За поимку нищего по прозвищу Бродяга Мясорубка назначается награда…». Сорвал со стены бумагу, посмотрел внимательно на свой портрет, прежде чем закатать в лист махорку. Да, сходство есть, как ни крути. Скрутил, прикурил от факела, выпустил султан желтого дыма. Прокашлялся, как будто себя на костре жег.

Мда, дыма без огня не сыщешь, а фарш не провернешь обратно. Но про Бродягу они правильно написали – голодранец, все свое с собой носящий. Слова, относящиеся к духовному богатству, как нельзя лучше подчеркивали мое физическое состояние.

Я родился, принеся в мир смерть, и теперь ехал в одолженной у инквизиторов упряжке, направляясь в сторону Сите, а сзади в багажном отделении трепыхались тела горе-воителей.

Упряжь сейчас – не лучший способ передвижения, не поспоришь. Копыта грохочут по мостовой, оси вихляются и скрипят безбожно. Самый простой способ привлечь внимание в наводненном соглядатаями Париже – шуметь. С другой стороны – гетто мне помогает.

Передо мной пробегали улицы, как сменяемые декорации в кукольном театре. Все пестрые и очень разные. Некоторые, испещренные торговыми лавками, другие – предприятиями и прачечными. Фабрики эти делались не для людей, а для прибыли. И все же рабочая окраина, презираемая состоятельными господами, билась артерией Города. Совсем не праздная, она хранили в себе настоящее, то самое, чем люди жили испокон веков. От стен отделялись тени, батраки переливались из двери в дверь. Постепенно мне открывалась жизнь гетто, о котором знаешь, но истинного облика не увидишь, пока оно само не признает тебя и не распахнет чертоги. И вот я услышал его: хохот и плач разной силы и тембров, стоны кончающих мужчин и женщин за приоткрытыми ставнями. Эти звуки смешивались со стуком копыт, скрипом колес, визгом шарниров на несмазанных осях, тихим воем перепоясанной мостами Сены, отголосками рвоты и мочеиспускания. Идеальный фон, чтобы затеряться.

Пыльная нечищеная дорога ныряла из переулка в переулок. Дорога эта каждый день издевалась над извозчиками, пытающимися не убиться на ней. Неровная лента брусчатки изгибалась, как ей хочется. Мостовая была ужасна в своих зигзагах и раскиданных как на душу придется адресах, заставленная телегами, брошенными где попало.

За очередным поворотом покачивался на ветру красный масляный фонарь, и за его световым кругом стало еще темнее. Я вгляделся в мрачную перспективу каньона-улицы, изредка нарушаемую бликами лучин из окон борделей. В отдалении послышались крики загулявшего мужика, слова были нечеткими, но в них звучала такая ярость, словно он собирался учинить здесь кровавую баню. Из какого-то угла принесло тонкий всхлип женщины, сразу оборвавшийся. В шаге от упряжи громко чихнул старичок, затем последовала вспышка пламени, поджигающего табак в наспех спеленутой папиросе. На миг я увидел сдвинутые в сосредоточении брови, потом лишь танцующего светлячка во тьме.

Быстрые башмачки вдруг вспорхнули на подножку упряжи, и тень, чтобы не упасть, ухватилась за вожжи прямо поверх моей руки. Молодая девушка, пропахшая салоном на улице Мулен, замурлыкала, касаясь губами моего уха:

– Отдамся за монету, что позвякивает в кофре твой повозки!

Девчонка пахла, как Тиферет. В душе шевельнулось недоброе.

– Там только пара разрубленных инквизиторов, милая.

– Очень смешно! – не поверила она, – отсосу за пол экю, соглашайся!

– Загляни, – разрешил я.

Девчушка фыркнула, как скаковая лошадка, потянулась к багажному отсеку, а потом резко вскрикнула и отвалилась от повозки.

– Извини, – сказал я уже в темноту.

Да и кто виноват? Эта дорога и улицы, ведущие к центру, были пропитаны кровью на километр вглубь. Старый Город помнил многое. И я помнил. Я думал об этом и видел, как дорожки сходились. Бордель, убитая девушка, одноглазый, потом Мара, еще эти инквизиторы, священнослужитель Баллок… Круг сжимался. Баллок. Он был епископом на острове и пытался растлить Мару однажды, из-за него меня сковырнули с места и отлучили от церкви. Никак не успокоится. Он исповедует почетных прихожан в Соборе воскресными ночами, конечно, ворота для прочих будут закрыты, но взять его в другом месте случай может и не подвернуться.

Бледно светила субботняя ночь. Одежда после расправы начала выделять тусклый, но отчетливый смрад – смесь запахов пота, крови и плесневелой бумаги. Я не мог отделаться от мерзкого ощущения, что попахиваю бойней, как чахоточный бык. Это сильно путало мысли, а значит, оставшийся до аудиенции день нужно скоротать в тишине.

[ССХЛАЦЦЦ]

Ступеньки повели наверх быстро и покорно. Я пролез внутрь заброшенной колокольни, возвышавшейся недалеко от Нотр-Дам, и вскарабкался на самый верх. Разместившись у небольшого оконца под куполом набата, покрытого паутиной, я вслушивался в тишину. Вот уха достигло едва слышное в дали ржание лошадей, а вот знакомый шелест – паук плетет паутину отчаяния. Устремив широко открытые глаза в теплое марево, я вглядывался в маячивший в лунном свете и стрекотании насекомых сказочный замок. Его суровый фасад, охраняемый каменными горгульями, широкий свод и леденящая нагота оставались неизменны веками.