Максим Городничев - Бродяга

«И услышал я из храма громкий голос, говорящий семи Ангелам: идите и вылейте семь чаш гнева Божия на землю. И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это – бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. И он собрал их на место, называемое Армагеддон».

Я сдержал обещание. Когда стемнело, отправился в место, где должны кое-что знать. Состояние улучшилось после небольшого отдыха, но произошедшее ночью оставило в душе саднящую рану.

Чтобы заглушить боль, я заскочил в самую занюханную дыру в городе. Кабак идеально подходил для желающих утолить жажду, пропустив стаканчик спиртного. Я часто бывал в этой дыре, хотя и понимал: глупо искать отпущение грехов там, где в основу положена не любовь, а блуд и пьянство. Рабочая окраина, мусор, гоняемый ветром, редкие засохшие деревья, высаженные пленными арабами столетие назад, огрызки домов с барельефами и лепниной. И бар такой же, прижатый к земле временем, и дорога к нему, сплошь поросшая вьюнком, тянущаяся растрескавшейся змеей. И светлые тоскливые ребра столбов с масляными фонарями, освещающими ломкие кусочки краски, отстающей от стен. И лохматые пророки, штопающие гетто точными стежками от двери к двери, и нищие барды, заглушающие ничтожность собственного существования мартовским горлодерством. Многие считали, что среди местных отбросов мне самое место. Пыль перед дверью исполосована мочой.

При моем появлении таверна выбросила из разваленной пополам глотки входа широченный язык из красного ковролина. Жадно ухватила поперек и утащила, клацая зубами ступеней.

Увидев меня, кто-то из дальнего угла бара кинулся прочь к черному выходу, споткнулся, упал, но не встал, а пополз, оставляя за собой влажный улиточный след, теряющийся в темноте чулана.

На узкой сцене, сляпанной из фанерных подмостков и похожей на оттопыренную в обиде нижнюю губу, тренькали музыканты. Выцветшие кожанки, гульфики на пуговицах и на замках амбарных. Отовсюду из деревянных трубок поднимались флаги белого дыма, будто тут недавно рубились и теперь курильщики просят пощады у некурящих. Переплетение струнных узоров растворялось в вязком дыму, смешиваясь с запахами пота и алкоголя. Все здесь пропахло страстью, грехом и притаившейся до времени кровью.

Я выбрал столик, у которого танцевала стриптиз женщина в парике соломенного цвета. Дочь порока боялась узнавания, но рынок есть рынок. Она извивалась передо мной пышными формами, не подозревая, что ни в какое сравнение не идет с женщинами, имевшими на меня виды. Я старался не заглядывать в вырез корсажа, просто отметил, что кожа у нее почти черная от загара, как у рабыни на хлопковой плантации. Она уловила мой взгляд, направленный на ее выступающие прелести, загадочно улыбнулась. Я сразу заметил ее на удивление сильно вздернутую верхнюю губу. Не всю, приподнятую только в середине, образуя арку, как профиль спешащей гусеницы. Уродство, у любой другой женщины жутковато виднелась бы лиловая десна, но у этой проститутки зубы белые, ровные, приковывающие внимание. Необычная, и подбородок… Волевой, крепкий, с ямочкой. Я наклонился, ненароком втянул запах этой бабы, такой интересной и такой опасной. Сладкий запах ее сильного тела, соленого пота, въевшегося в одежду от стараний. Втянул, жадно вбирая всем носом и понимая, что блядь не из местных, скорее выступает в Красной Мельнице для богатеньких, но почему сейчас здесь, и танцует только для меня? Бродяги пялятся на ее будуарное кружево студенистыми зенками, картонные улыбки приклеены к их лицам, но ее взгляд прикован ко мне. Ищет защиты у верзилы пострашнее, или не может найти прибор такой величины, чтобы отодрал ее как следует? Эти дамочки путешествуют с зудом между ляжек. Пятьдесят килограммов ненасытной плоти. А может быть ее ждет судьба Тиферет? В душе недобро шевельнулось, забормотало. Чутье.

Я с трудом оторвал взгляд от танцовщицы, хотя сейчас у меня не встал бы и на принцессу со справкой о невинности, заказал сотню виски – Загулявший Джонни «Георг V». Обожаю этот неповторимый вкус, он просто великолепен.

В ожидании порции бухла я внимательно изучал обстановку, но все было, как и раньше. Я вглядывался в измученных всадников Большого Города, кто-то был здесь каждый вечер, некоторых видел впервые. Это настораживало, но не сильно. Официантки – бессменные солдаты великого Ночного Заведения – сновали вокруг с проворностью бабочек-однодневок, смахивая своими крылышками мои мрачные мысли.

За раздвижной ширмой переругивались местные трехгрошовые Рапунцель – на лежаке или на четвереньках, пока у них между ног сменялись исправно отстоявшие очередь гости. Шлюхи были близко, но почти ничего из их брани нельзя было разобрать, и приглушенные звуки благой латыни пересекались с работой стенобитных орудий. Неясная апатия охватила меня. Я сел на мель. Такое случается, когда, забывшись, отпускаешь штурвал, позволив подхватить себя волнам, расходящимся от болтовни других людей.

За соседним столом сидел косматый верзила, прибившийся к бару позапрошлой осенью. Непонятного, ближе к сорока годам, возраста, по образу мыслей он застрял в отрочестве. Вот и сейчас, судя по бреду, который он втолковывал очередной пассии, в душе у него вечные восемнадцать. Неизменно одетый и обутый в черную кожу, от шляпы и до разваливающихся башмаков, он успевал клепать детишек барышням разных сословий, умудряясь уворачиваться от шпаг разгневанных папиков, и всегда будучи на мели, он давно стал деталью интерьера этой клоаки.

– С чего начнем, покорности или доминирования, – он нес откровенную тарабарщину, словно у него в голове тараканы завелись. Я даже заслушался, – или будем тянуть соломинки из шляпы? Что, маркиз де Пуси? Он сейчас в чулане, трудится над станком помоложе. Но мы поднимемся наверх, вершина немноголюдна, а для таких, как Пуси, недосягаема…

– Я могу тебе верить? – слышится томное.

– Мое слово имеет высшую ценность. Это слово растлителя и подонка.

Чуть поодаль сидел неизвестный тип: на плечах ветошь паломника, а ноги втиснуты в мушкетерские болотники с подвернутыми голенищами. Судя по лицу, мужик имел склонность к запредельно высокому уровню насилия. Он дымил самокруткой, глядя на волосатого пустобреха, нашедшего лазейку в целомудренную душу маркизы. Кажется, муж некой особы отыскал пройдоху, и собирался предъявить счет. Его папироса только начала тлеть, и пепел захватил первые миллиметры бумажной стружки. Он аккуратно потер цигарку кончиком о чашку, оставляя зазубренный клин. В этот момент мне показалось, что за спиной безмолвного наблюдателя бесконечные линии дорог и сотни таких окурков, ведра крови и тонны правильно нарубленного мяса. В голове еще раз прозвенел колокольчик. Прозвенел и утих, растворяясь в жизни бара.