Максим Городничев - Бродяга

Единственным ориентиром оставался звук журчащей воды, он и навел на верную мысль: основание прута, перекрывавшего оконце, искрошилось из-за постоянной влаги. Я повернул назад. Ноги оттолкнулись от пола, кисти ухватили стальной прут, пересекавший бойницу. Через узкое окошко видны темный двор и багровые вспышки в дверях кузницы. Я дернул прут, потом еще, жилы вздулись на лбу и висках, но перегородка подалась. Рванул изо всех сил, и в следующее мгновение простор открылся.

Пропустив даму, вылез сам. Дождь утих внезапно, как и начался, блестяще исполнив роль камуфляжа. Вдали слабо погромыхивало. Исполинская туча опустилась низко, почти задевая верхушки деревьев. Я рассмотрел дымную полосу, так выглядит издали стена ливня.

Луна неизменно светила на небе. Планетарий, располагавшийся слева, переходил в гребень стены. В трех-четырех шагах поднималась другая стена, пониже, отгораживающая угол двора. Я взял Мару за руку и повел в сторону близкого леса. Я был уверен – путь к свободе открыт, но фатум, старый лис, знал где расставить силки. Именно сейчас, когда я с женщиной и наиболее уязвим, заметил вереницу людей, выдвигающихся из леса с противоположных сторон особняка. Черт! Что за невезение. Я сел на корточки и притянул даму к себе. В голову закралась мысль, что эти скоморохи прибыли на какой-нибудь гуро-спектакль, попетушить друг друга на губернаторской ярмарке тщеславия, но Мара вскрикнула:

– Это они!

– Кто именно?

– Мое ведомство. Побудь здесь, милый, я расскажу им ПРАВДУ!

«Правду? Да кому она нужна…»

– Нет!

– Обо мне не беспокойся, – девушка по-детски шмыгнула. – Я умею говорить с такими парнями.

«Ну конечно, умеешь».

– Я пил твое вино, ел твой хлеб. Ты – все что у меня есть. – Сказал я просто.

– Ничего плохого не случится, вот увидишь! – Мара улыбнулась, и в ее глазах что-то затеплилось, как солнце за глухими тучами.

– Не надо, Мара!

– На все воля Божья.

Я вдохнул так, будто хотел вобрать в себя весь воздух, окружающий Марену.

– Ты тяжело дышишь, – заметила она.

– Дышу, как умею.

– Не бойся за меня! – еще раз сказала ведьмочка.

– Дело не в легких, милая, за ними есть что-то, за органами.

– Ты видишь это?

– Да, я вижу жизнь, с ее бесконечными расстояниями, холодными звездами, с чувствами, полными порока и добродетели. Я сейчас вдохну твой запах и перестану дышать до следующей встречи. Моя душа следует за тобой, а тело неприкаянно бродит в границах Города, где каждая тварь норовит выпустить мне кишки, потому что я не отдал тебя епископу. Почему виноваты мы, а не он? Почему нести крест не тем, кто нагрешил, а тем, кто встал на пути греха?

– Справедливость есть, я докажу!

Ведьмочка поднялась из укрытия в отчаянной попытке вернуть мне веру. Ошибка, ведь любовь ослепляет, что и роднит ее с ненавистью.

Марена шла навстречу монахам, обходившим ее полукольцом. Я услышал девичий голос:

– Не стреляйте, пожалуйста, он не виновен…

Один из монахов ответил ей низким басом, и по тембру голоса я понял – он вовсе не монах. Цепкий взгляд черных глаз. Жесткие неулыбчивые губы. Гладко выбритые скулы. И слова, тяжелые, как чугун. Волна нехорошей дрожи прошла вдоль позвоночника, с языка сорвалось сакраментальное «нет…». Поздно. Выстрел из арбалета завертел Марену в смертельном пируэте. Когда она падала в траву, ее последим воспоминанием было выступление в детской танцевальной труппе, где она порхала и вертелась как юла, быстро забывая о сцене и устремляясь в ночное небо, все выше и выше, почти доставая до звезд. Она умерла еще до того, как упала.

Не веря глазам, я смотрел на Марену. Вот она лежит неподвижно, пронзенная стрелой. Тонкая девичья фигурка, разлетающиеся под напором ветра волосы, слезы в глазах, замершие мягкие губы. Роза, растрепанная грубыми руками. И рот стрелка, изогнувшийся в попытке повторить звук выстрела. Стон вырвался из моей груди, гнев набатом заколотился в мозгу. Гигантская тень мясника поднялась за спиной, расправила паруса изломанных крыльев, завладела мной без остатка.

[ААААААААГГГРРРХXX]

Тесак разрубил двоих, как снулую рыбу, прежде чем остальные поняли, что в темноте кто-то их убивает молча и быстро. Поднялись визги, гвалт и суета, как во всполошенном лисой курятнике. Я видел качавшиеся на стенах тени, слышал торопливое дыхание, наслаждался хрустом перерубаемых позвонков. Старая добрая бойня, когда нет ничего кроме кровавых брызг на лице, криков и тесака во вспотевших от усердий ладонях. Мне всегда говорили, не зацикливайся, научись смотреть вперед, а я вот думаю, что толку вперед смотреть, когда весь опыт позади. К сожалению, время не повернешь вспять, а опыт не пропьешь…

Я подошел к последнему «монаху» в бешенстве. Убийца Марены, оставил его на сладкое. На лице ублюдка отразился первобытный ужас. Меня не отпускали вымаранные глаза, луна освещала их щедро. Я приставил тяжелый тесак с акульей мордой к его диафрагме, провел воображаемую линию разреза, сказал медленно, растягивая удовольствие:

– Я начну с твоих внутренних органов, и выпущу весь романтический бред, что убийствами беззащитных жить красиво. Потом доберусь до сердцевины, то бишь нервов; я заставлю их трепетать как музыкальные струны. Это будет музыка настоящей боли. Под моей рукой ты станешь еще живее, чем сейчас, ведь голову с идиотской ухмылкой я заспиртую, поверь, тебе лучше… в разобранном виде.

Наемник уставился на дом, и я тоже решил посмотреть, что его так занимает. За окном на первом этаже нечто шевельнулось, прижалось к стеклу, зыркая провалом огромного ока. Во тьме проступил неровный, не правильный в своих пропорциях овал головы. В пору бы отпрянуть и бежать без оглядки. Но сейчас мне было плевать.

– Не бери в голову, хозяин решил проветрить, впустить, так сказать, запах земли и свежей крови.

Поначалу наемник гонял желваки под смуглой кожей и пытался предложить денег, а когда не вышло, грозился убить мою маму, хотя маму у сироты убить непросто, но ублюдок божился, что справится, даже плюнул мне в лицо, как точку в споре поставил. Когда я начал работу, гонора у него убавилось.

Пытал я выродка не спеша, с чувством и с толком, предъявляя ему части его же тела за убийство Марены. Жилистый, он напоминал муляж из анатомии, слепленный из красной глины. Голем. Он визжал и лепетал несвязно, я ничего не мог разобрать, да и не хотел. Я методично бил его лицом о стену, как Габриэла недавно, но этот мерзавец заслужил большего. Кровь по стене хлестала косыми струями, точно акриловые краски по холстине. Расплюснутые губы наемника двигались, он лепетал, лепетал… Наконец я расслышал:

– Доктор фарш. Твоя слава обогнула весь мир, психопат!