Максим Городничев - Бродяга

Слава… Отцы церкви умеют поднять популярность. Слухи раздуваются как на дрожжах, разрастаются до полной неправдоподобности, и либо издыхают от собственной нелепости, либо убивают жертву, к которой обращены. Инквизиторы хорошо научились приемам манипуляции слухами. И счетов от них целый комод набился, пора их оплатить. Я не врал:

– Ты сейчас умрешь, и ничто не спасет. Но сперва скажешь.

– Нет… Тебе не скажу… маньяк!

Я положил его руку на камень и ударил подошвой сапога. Послышался отчетливый хруст, наемник завизжал. Кости переломанных пальцев вспороли мясо, торчали зазубринами, блестел оголившийся нерв.

– Говори, – предложил я холодно.

Он замешкался, наконец проскулил сквозь кровь, слезы и струящуюся мочу:

– Нас послали…

– Разумеется. Кто?

– Баллок.

– Отдал команду с того света? В это я могу поверить. Расскажи лучше о том, во что я не верю.

Убийца помедлил, и я продолжил работу. Сперва он кричал, потом начал мычать, и уже не мог остановиться, внятно прозвучало одно только имя – Сергерас Кетер. В итоге я рассеку ублюдку грудь, как горное плато ущельем, и вынул сердце.

Война, ее лицо не меняется. С самой зари человечества, когда наши предки впервые похватали камни, кровь лилась рекой во имя чего угодно. Захваты земель, заказные убийства, рабство и проституция сплелись в тугой узел, подпоясавший кушаком Древо познания.

Пустота захлестнула волной. Опустившись на корточки и прислонившись спиной к стене, я смотрел на недавнюю бойню. На земле в лужах крови распластались обрывки тел, похожие на зарубленных баранов в одежде. Было мерзко от содеянного, но разве я начал войну? Эта блядь живет по своим законам. Из-за нее я потерял Марену, как Роксану тогда… потерял навсегда! И теперь обе женщины, кого я умудрился полюбить в своей жизни, будут следовать вращению земли, на полтора метра в нее зарытые. А я сам, живее всех живых, стану топтать почву, в которой покоится моя любовь. Справедливо ли это, правильно ли? Да и память, что она сохранить сможет? Мара, плачущая в копях, Мара, смеющаяся на кухне, или вот это угловатое тело, без движения простертое на траве. Решето, и только. Зачем ее убили, кому она мешала? И все без ответа, а ведь наша любовь и не успела по-настоящему побыть на Земле. Зато в земле столько нежности, столько надежд человеческих костяками разбитыми упокоено, что нет мочи поверить, будто все это навек прахом стало.

«И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, и ангелы его низвержены с ним. И услышал я громкий голос, говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и власть Христа Его, потому что низвержен клеветавший пред Богом нашим день и ночь».

Строки Апокалипсиса вернули к реальности. Бойня закончилась, я уходил. Мертвые остались.

К сожалению, все сходилось. Сергерас, губернатор, по призванию «аптекарь сатаны», смеситель ядов, отравивший за обедом десятки конкурентов и надоевших любовниц. Он мог стать Папой Римским, но предпочитал держаться в тени светской жизни. Вот кого я собирался убить ради женщины. Это было бы смешно, если бы не было столь печально. Я никогда не свыкнусь с ужасной мыслью, или мне хотелось так думать, но боль застлала глаза.

И снова предательская мысль: что, если я ошибаюсь, учитывая обстоятельства, ведь галлюцинации случались раньше. Мара мертва, я уже несколько дней принимаю таблетки. Вдруг всему виной чувства, и я иду на поводу у больного воображения?

Однако чутье подсказывало – работа требует завершения. Теперь карты на руках, я знал, где найти губернатора и его цербера, жертву алхимии. Крыша планетария являлась одним из ключевых звеньев связующей цепи. Нужно попасть туда снова.

Но сначала я отправился в место, где мог зализать раны – на колокольню. Я шел медленно, ноги тугие, голова пустая, и в ней одна мысль болтается – добраться до Кетера. Эта мысль точно якорь, ищет, за что зацепиться, и не может достичь дна.

Подъем показался мучительно долгим, я считал каждую ступеньку, всего их оказалось шестьдесят шесть. Ступени растрескались. Трещины змеились сухими венами. Вместе они – вытертая до желобка дорожка. И я – странник на этом пути, совсем обессилел, какая-нибудь мелочь вроде легкой простуды – и я сдохну, как отравленный таракан.

Гебура сидел возле костра неподвижный, напоминая валун на обочине. Я содрогнулся от жалости: бродяга крайне истощен. Скелет, обтянутый кожей, укутанный лохмотьями. Я смотрел на его согбенную спину, где под рваным плащом позвонки выпячивались, как зубья пилы.

– Рука не поднимается плащ выбросить, не могу от воспоминаний о счастье избавиться, – сказал Гебура, не оборачиваясь. – Самую большую дыру моя любовь проделала, на теле зажило, а прореха в тряпке осталась. Я туда свою память помесил.

У костра отшельник что-то готовил, медленно крутя на вертеле, оттуда шел запах жареной крысы, и я почувствовал непреодолимый голод… Жизнь – страшная штука, не каждый найдет в ней место. Вот и Гебура не нашел. Он выпростал широкую ладонь из-под плаща, приглашая меня сесть рядом. Я уселся на пучок соломы напротив неказистого очага, где смолисто и сладко потрескивали березовые поленья. На прутках шипели две крысы. Я подцепил жирную патлатую дрянь за хвост, пальцы разодрали горячую шкурку, оголяя розовое в слое блевотного жира мясо, зубы оторвали кусок, и не разжевывая, пустили по пищеводу.

– Ты не крысиный король, часом?

Гебура поправил на плечах старый плащ как царскую бурку, откусил от тушки, ответил серьезно:

– Нет, а что?

– Да крысы огромные слишком.

– Поживи с мое, научишься понимать не только людей.

– А я даже людей еще не понял, и не пойму, наверное. Может быть, я тоже крыса?

Гебура улыбнулся одними уголками губ:

– Ты не крыса, если слово держать умеешь.

Я усмехнулся печально, перед глазами мерцал образ Мары:

– А ты… держишь?

Он сказал:

– Когда имею дело с людьми – да, перед Богом не всегда.

– Почему?

– Бог способен прощать.

– А я прощать разучился, да и зачем, раз один иду. Сам себе судья.

– Вера твоя пошатнулась, Альтаир, но если вера как тряпка на ветру – она настоящая. За мяуканьем епископов в Рождественскую ночь ни одна свеча в храме не колыхнется, так и душа их остается без движения. А когда душа рвется, и с Богом в вечном споре – вот истинная вера, и правды в душу такую намного больше вместиться может, чем в ту, что бетоном залита. Настоящие христиане за веру умирают, а служители храмов до глубоких седин живут. Бог их за жизнь простил, а душу не каждому пощадит.