Игорь Галеев - ДухСо пробы Ф за №55-12. Ледник

Но такое мнение глубочайшее заблуждение. И инвентарь, и разные плакаты, и пальмы в кадках, а в особенности птицы экзотические – конечные результаты грандиознейших страданий и стараний Зои Николаевны. Если взяться описывать, чего и что она претерпела в своих благородных хлопотах, если упомянуть хоть часть ее героических хождений и выколачиваний, перечислить фамилии тех, кто ей способствовал или, наоборот, палки в колеса тыкал, когда она, слабая и беззащитная, приобретала для Дворца разные хорошие вещи, то поэма душещамящая получится, да еще какая поэма! эпос!

Это я вам говорю, не какой-нибудь дилетант заполошный, а самый законный муж Зои Николаевны Пётр Васильевич Глобов. Вы не смотрите, что у меня фамилия другая. Фамилия Зое Николаевне досталась от второго мужа, того самого, что в столице недавно на известной актрисе женился. Хороший человек, оборотистый, мы с ним три раза культурно досуг провели. А моя ей фамилия не по вкусу пришлась, уж больно неопределенная, говорит, фамилия. «Гробоватая». Ну ей видней, она человек образованный, гуманитарный, лекции читает, судьбами вершит. Бернштейн к Эйнштейну ближе, говорит.

А я кто? Сантехник, пьющий к тому же. Что вы! не алкоголик. У меня просто бывают периоды, когда не могу не употреблять. Что-то, знаете, под сердце подкатит, встанет там комом и зовет куда-то, тоскливо и жалостно тогда. Запои, попросту говоря. А так, в обычные дни, недели и даже месяцы, я как все: серьёзен, внимателен и подтянут. На уровне. Не хуже других.

Мы с Зоей Николаевной и книжки разные читали Вслух. Она читает, а я слушаю. Любил она, когда слушают.

Нет, жили мы с ней хорошо, в отпуск она меня три раза вывозила, цветы я ей покупал. Но, сами понимаете, компрометировал женщину. Она величина, а я, чего уж скрывать, и валялся где придется и в мед. вытрезвитель доставлялся. Лопнуло у женщины терпение! Она мне по-хорошему и говорит:

«Живи отдельно, Петя, не сделаться тебе альбатросом».

Она вообще-то любит эти разные сравнения, метафорами их называет. А я и не прекословил, куда уж с ней тягаться – директорша, начальник к тому же.

Устроился я в общежитии, всплакнул, признаться, и с тех пор мы с ней врозь. Одна она решила жить, и дочку свою от первого брака попросила уехать, не получилось у них там чего-то… А мне до сих пор сочувствует, бывает, и почую я по старой памяти, если позовет, и так же сантехником во Дворце подрабатываю на полставки. Потому и знаю Вячеслава Арнольдовича Нихилова. Наблюдаю.

Помогал я ему с ремонтом. Зоя Николаевна попросила помочь. Мы с ним дружненько за дело принялись, благо, период у меня спокойный. Вячеслав Арнольдович наливал, так я даже отказался. Начну, говорю, не остановишь. А он мужчина понятливый, не настаивал, народом меня называет. «Ну как, говорит, народ, дела?», «Ну что, народ, пойдем обедать?».

Долго я там ковырялся, по первому классу Зоя Николаевна велела оформить. Мне соседи про старушку и рассказали. Не стал я Вячеслава Арнольдовича уведомлять, ни к чему ему расстраиваться. Кому нужно, тот ему и передаст. А я, как могу, так и помогу, раз уж попал в паутину эту.

Так… Вот слова пускаю, пускаю, а ради чего весь этот разговор начал только сейчас вспомнил.

Оставил меня, понимаете ли, Вячеслав Арнольдович панели в ванной покрасить, а сам во Дворец ушел. Дверь открытая, чтобы быстрей сохла краска. Я себе потихонечку работаю, спешить некуда. И вот, значить, заходит какой-то мужчина, бесшумно так, что я вздрогнул. И с ходу мне: «Автор я!». И чем-то нехорошим мне в лицо брызнул. Может быть, и не нехорошим, но дурманящим чем-то. А может, и совсем не брызгал, наговаривать на человека не буду.

Но с того дня я только о Нихилове и думаю. Участие в чём-то посильное принимаю. Иногда меня этот автор выловит, заведет к себе и допрашивает (очень, нужно сказать, корректно), и даже планами делится. Туманно, конечно, я суть этих планов понимаю, но мне теперь от них ни вправо, ни влево. Интуиция, как бы Зоя Николаевна сказала. И из-за них-то, планов в частности, не желаю рассказывать Вячеславу Арнольдовичу о Марье Ивановне, опасаюсь, что будет он себя вести страннее прежнего, станет пугаться любого шороха и звука. И хотел бы рассказать по-человечески, да планы…

Она вошла первой. Этих двух Вячеслав Арнольдович воспринял настороженно. Не то чтобы ярая агрессивность от них исходила – они при мечтаниях не брались в расчет, явились, как снег на голову; но что-то в них такое… социально неопределенное, что ли.

«Лучше бы одна. Как-нибудь бы до машины дотащил, а там и поговорить бы удалось».

На что он мог рассчитывать? Куда там, он и не рассчитывал, он всего лишь мечтал и воображал. Сегодня она не пугала его, как в день знакомства, и в глаза можно было заглядывать изредка, как бы ненароком… Он вдруг сделался неудержимо разговорчивым, нёс всякую чепуху, улыбался, юморил, был радушен, интеллигентен, и удалось ему задержать их на несколько праздных минут в комнате, может быть, благодаря острому желанию Оксаны побыть здесь еще раз, посидеть там, куда опоздала, оправдаться перед тем, кого уже нет.

Вячеслав Арнольдович говорил и волновался. Неужели счастливые мечтания останутся при нем после ее ухода и будут терзать униженный дух и изнурённую плоть? Неужели всё напрасно? Он неотвязно ждал ее всю неделю, основательно готовился к этой встрече; что только ему не снилось каждую ночь; и мог ли он теперь не показать себя в полном срезе, со всеми достоинствами и талантами?

День шёл на убыль; Нихилов хотел было зажечь свет, но Оксана попросила:

– Посидим так…

Трагик и Комик пристроились на диване, они не собирались скрывать недовольство болтовней Нихилова, уж им-то было совершенно понятно, с чего он так разошелся.

– Я обожаю сумерки. Чудесное поэтическое настроение вызывает умирающий день. Сумерки – это печаль, грусть, время раздумий и итогов. Солнце в эти минуты, словно съеденное яблоко вселенной… Грусть и тоска проникают в самое сердце человека, и человек лишь тогда по-настоящему мечтает о грядущем…

– А еще о чем человек мечтает? – взглянул исподлобья Трагик.

– Что? – вежливо спросил Нихилов. – Извините, я не расслышал.

– О чем еще мечтает человек? – скромно подсказал Комик.

– А к чему, собственно, вы об этом спрашиваете?

Комик отвернулся, Трагик смотрел и молчал. Вячеслав Арнольдович ничего не понимал.

Вячеслав Арнольдович яростно и державно сверкнул глазами. Работяги какие-то! Одеты-то как. Зашли в дом интеллигентного человека, так и молчали бы в тряпочку, такт элементарный проявляли, нет, юродствуют на примитивной волне. Но приходилось терпеть и не такое. Что поделаешь – уровень, социальная неоднородность…