Игорь Галеев - ДухСо пробы Ф за №55-12. Ледник

Она приподняла голову, толкнула его в бок:

– Что ты сказал?

Он мигом загасил бесконтрольное мышление, притворился спящим. Это у него всегда здорово выходило. Индийская закалка. Раз – и ни один мускул не дрогнет.

Поворочавшись, почесав где-то под одеялом, она глубоко вздохнула, упала на спину и мерно с присвистом задышала.

«И это переживём. Аскетизм длился полгода. Полгода ни пальцем, ничем не трогал. Не каждый может так. Но должен же я в конце концов!.. Тем более я так устроен: чем дальше во время, тем энергичнее, способнее. Это достоинство! Другие порядком выдыхаются к моему возрасту. А мной довольны. Вот, пожалуйста, – спит. А я еще способен мыслить. Бодрствую, как Оноре де Бальзак. Тем паче, всё это для содружества. Оно очень кстати. Монолитное правление, и если с умом быть, то можно стать первым. Не для тщеславия! На кой ляд оно мне? Элементарное лидерство. Для свободы. Чтобы куда хочу, туда и иду, то и делаю. Я итак должен быть первым, куда уж ей! Но жить умеет, умеет! И не без интересов. Лермонтов, Пушкин, современные лидеры. Хватка есть. Подкину ей свои вещи!»

Он с удовольствием вспомнил упакованные пачки журналов, четыре альманаха, одну брошюру, одну книгу. Во всех этих изданиях его труды. Самый ценный груз жизни. Смысл. Жалко, жалко, что каждое издание в десяти экземплярах. А теперь и того меньше. Но больше он привезти не мог, не контейнер же заказывать. А было в двадцати, тридцати и даже сорока. Экземпляры он берёг для друзей. Настоящих и будущих. Экземпляры – его опора, сила, могущество. Без них он давно себя уже не мыслил, труды все-таки… С ними по жизни идти веселее, сподручнее. Экземпляры – поступь. Они и здесь сослужили хорошую службу, пять из них уже осели в личных библиотеках и служебных столах новых друзей. Ах, как обидно, что он не успел закончить последний труд! Самый-самый! Враги и завистники. У людей творчества их хватает. А ведь уже брали с руками и ногами, торопили… Ничего, это, может, и хорошо – темы севера, востока. Ничего, со временем откроется вакансия в здешнем издательстве, намёк уже был дан. Потом – кооператив, отставка, есть кое-какие материальные резервы, творческий труд… А больше Вячеславу Арнольдовичу и не нужно. Для смысла жизни хватит. О большем настоящему труженику пера и слова мечтать зазорно, ни к чему мечтать. Имя какое-никакое, друзья в граде-Китиже (не все же отвернулись) остались, а опала временная, тем паче незаслуженная опала, клевета и зависть посредственных и сереньких людишек. За пострадавшими за правое дело всегда в итоге шли. Прошлое-то причем? Недостатки и ошибки уходят, приходят достоинства. А настрадался Вячеслав Арнольдович порядочно.

«Подзакусить бы, – продолжал мыслить Нихилов, – у нее хоть поесть можно. Эти консервы мне язву бы обеспечили. А столовки!.. Нет, ну нет, теперь я спасён!»

Осторожно, закусив губу, он выпростал ноги из-под одеяла, и только было прикоснулся к ворсу пушистого коврика, как сильные пухлые руки обвили его шею, похолодевшей от неожиданности спиной он почувствовал влекущий жар ее груди, едкий пододеяльный запах разом врезался в ноздри, прогнал по коже молниеносную дрожь, и не в силах сдержать восставшую страсть, взогретый Нихилов ослеплено ринулся всем весом в тёплое и живое, жаждущее и трепещущее. И всё-таки он успевал думать, что она требовательна и сильна оттого, что он ее последняя добыча, отрада, везение и награда за дни одиночества и мечтаний… Вечный двигатель, а не мозг!

Измученным, мокрым и бледным выбрался он из постели, добрался до холодильника, присосался к бутылке минеральной.

– Вячеслав, шепнула она слабым голосом, – Вячеслав, я умираю, так хочется есть.

Он накидал в тарелку всякой всячины, налил по фужерам вина, они устроились в ворохе подушек и в десять минут уничтожили высококалорийную еду, не проронили, кроме жевательных, ни звука.

Закусывая и запивая, Вячеслав Арнольдович ненароком заметил, что ему не очень-то приятны ее белые пальцы, нижняя челюсть и рот, но эту физиологическую неприязнь он ликвидировал в считанные секунды, проманипулировав включением и гашением разных областей, участков и закоулков своего недремлющего мозга.

Она управилась быстрее его и теперь с блаженством наблюдала, как он деловито обгладывает кость.

– И почему все мужчины так любят высасывать мозг? – утвердительно спросила она.

Он мгновенно замер, пожал плечами, а про себя подумал:

«Причем здесь все мужчины? Я сам по себе мужчина».

– Милый мой, – говорила она через полчаса, раскинувшись в кресле, – ты подарил мне гармонию. Ты мужчина демонического типа. Ты неутомим, такого я еще не знала. Ты, словно мальчик! Подобные тебе – истинное счастье для женщины. Ты поэт в любви.

Он скромно хохотнул, потуже затянул пояс халата, посчитал своим долгом ответить взаимностью.

– Не приукрашивай меня. Я прост, как валенок. Уж если восхищаться, то только тобой. Ты сохранила истинную молодость. Ты не уступаешь выпускнице десятого класса. Какой заряд эмоций! Гетера!

Такой комплимент она и ожидала услышать. Теперь можно было поговорить об ином.

– Ты обещал мне принести свои произведения. После твоих рассказов об этих диких прекрасных племенах у меня родилась великолепная идея. А не почитать бы тебе лекции на подобную тему! У тебя повествовательный дар, отличная дикция. Дорогой, это преступление – растрачивать талант попусту! Я уже всё обдумала, слово за тобой.

Ему даже не пришлось начинать самому! Он побагровел от ее находчивости.

– О, ты богиня! – воскликнул он и упал на колени, – мне остаётся повиноваться тебе!

Она нежно гладила его волосы, щекотала мочку уха, игриво щёлкала по носу. Он положил окрыленную голову на ее теплые ноги, принимал ласки, обдумывал лекции.

Потом они говорили о великом поэте Лермонтове, жизнь и творчество которого она изучила вдоль и поперёк. Она пела поэту страстные гимны признательности и единомышления, с серьезным вдохновенным лицом читала его стихи, со знанием дела пускалась в философские размышления, коллизии и интриги, потрошила и проклинала убийцу Мартынова (застрелившего поэта на дуэли), создавала образ титана-мыслителя, поэта-мученика…

День угасал, когда она выговорилась, но начал он, о Древней Руси, и чем дальше говорил, тем чаще ловил ее огненные притягательные взгляды, так что сам не заметил, как очутился в ее требовательных объятиях, как, вдохнув уже привычный запах жадного тела, вновь обрел полноту власти и сладости.

Вы думаете, будучи посвященным во всё это дикообразие, я начну обвинять или злорадствовать? В позу оскорбленного достоинства встану? Нет, любимые мои, – кто бы вы ни были там или здесь, не моя это забота. Я не погорелец, мне незачем ковыряться в холодном пепле, выискивая оплавленные крупицы добра. Миссия моя иная, участь почти дерзкая, роль моя – Трагик. Толей меня зовут, а суть моя – трагичная. Вот будь я трагикомичной личностью, тогда бы состоялся иного качества разговор, тогда бы я вам показал, черт возьми, физиономию и седалище человечества!