Екатерина Лесина - Улыбка золотого бога

– Лиза, чего ты добиваешься? – Алла подошла к Ильве, обняла и погладила по плечу, та благодарно кивнула.

– Я? Того, чтобы хоть кто-то тут начал искать виноватых, а не невиновных!

– А может, это ты? – Топа говорила, глядя Лизхен в глаза, вид у нее был решительный. – Может, это ты Нику убила? Не из-за наследства, а из ревности, а это, – кивок в сторону Толстого Пта, – чтобы внимание отвлечь?

– Я? Из ревности? Нет, вы только послушайте, что она щебечет! Я убила Нику из ревности! Да боже ты мой, мне и ревновать? Кого? Альфонса? Типа, которого в женщинах интересует лишь одно – размер кошелька? И к кому? К безмозглой, развязной, истеричной стерве, которой и так оставалось жизни год или два? Только такая несчастная дура, как ты, могла подумать…

– Почему он уехал? – тихий вопрос Аллы прервал поток слов.

– Да потому, что понял, что ловить здесь нечего! Да он с самого начала на Дусю нацелен был, думал, очарует и будет всю оставшуюся жизнь барином, а когда не вышло, то на фига ему оставаться? Мне он не нужен!

– Тогда зачем истерить? Морщины появятся, – Ильве шагнула к Лизхен и, коснувшись лица, ласково заметила: – Ты красивая девочка, очень красивая, вот только тебе не говорили, что красота – это еще не все и иногда капризы и желания стоило бы поумерить?

Лизхен вспыхнула и, оттолкнув Ильве, вылетела из комнаты. Громко хлопнула дверь, и мгновенье спустя раздался громкий крик, грохот и звон.

Твою мать, да что творится в этом доме?

Лизхен сидела у подножия лестницы, обеими руками обняв себя, тут же рядом лежала черная туфелька с кокетливым мыском и каблучком-шпилькой, опрокинутая декоративная колонна и осколки вазы, на ней стоявшей.

– Что случилось? – Алла сбежала вниз и, присев на корточки, переспросила: – Лиза, с тобой все в порядке?

Та мотнула головой и, протянув руку, жалобно сказала:

– Вот.

На узком белом запястье параллельно вене протянулась царапина, длинная, почти до самого локтевого сгиба. Она кровила, расчерчивая кожу темными полосами, те же, скатываясь вниз, черными кляксами распускались на белоснежной шали.

– Больно?

– Шрам будет, – Лизхен завороженно смотрела на кровь и ладошку под капли подставила. – У меня голова закружилась. Я шла, шла, а она закружилась и вот… шрам – это некрасиво, да?

– Не будет шрама, царапинка тонкая, заживет, и все, – поспешила утешить Алла. – Мы сейчас перевяжем, йодом обработаем..

– Не хочу йода, он жжется.

– Тогда зеленкой. Давай, Лизонька, подымайся, туфельку надень.

– Голова кружится… совсем-совсем кружится.

Алла и Ильве переглянулись. Так, похоже, пора вызывать «Скорую». Лизхен вдруг тяжело задышала и, громко всхлипнув, обмякла.

– Ильве, звони врачу, а вы показывайте, куда ее уложить.

Шаль соскользнула содранными крыльями, широкие же рукава, наоборот, упали до самых пальцев, прикрывая полученную рану, головка удобно устроилась на плече, касаясь шеи горячим лбом.

– Что с ней? Она отравилась? – Топа и Тяпа крутились под ногами, не споткнуться бы, а то хорош буду, спасатель.

– А у нас, наверное, бинта нету, – заметила Алла. – Сюда кладите, на кушетку. Как вы думаете, если пока шалью перевязать? Она все равно испорчена.

– Ах-хх, – ресницы дрогнули, губы Лизхен искривились, выдавая обиду, а в синих глазах мне почудилась… злость? Пожалуй, что да. – Голова кружится, наверное, я тоже, как Ника… я не хочу умирать.

– Да врет она все. – Ильве стала в изголовье и положила руки на спинку кушетки, длинные ногти примяли обивку, костяшки пальцев выделились белыми пятнышками. – Врет и не краснеет… актриса. Талант.

– Ильве, это чересчур.

– Чересчур, Алла. Чересчур все театрально, чтоб на самом деле быть. Ну да, бедняжка упала, разбила вазу, порезалась и теперь разыгрывает умирающую лебедь.

– У меня кровь идет! – капризно заметила Лизхен.

– Царапина.

– Что здесь происходит? – По лестнице торопливо спускалась Дуся. Опухшее лицо, покрасневшие глаза и кончик носа. Плакала? Над Никой или над игрушкой своей, потерянной в очередной раз?

– Мы Пта нашли, – ответила Топочка, она подошла к лестнице и, присев на корточки, принялась собирать черепки. – У Ильве в комнате. Лизхен спускалась, у нее закружилась голова, она упала и вот, разбила.

Крупный осколок, сохранивший остатки росписи, выскользнул из Топочкиных пальцев и упал, разлетевшись керамическими брызгами. Топочка же, приложив ладони к вискам, пожаловалась:

– Жарко здесь.

– Топа, тебе плохо?

– Нет, просто жарко очень. И голова немножко кружится. Пройдет. У меня иногда так бывает. Редко, но бывает. Со мной все хорошо. Все хорошо со мной. Хорошо все, – она уцепилась за эти слова, как будто они и вправду могли помочь. Из левой ноздри к губе и по подбородку потек красный ручеек, Топа смахнула его ладошкой, посмотрела с удивлением и, вытерев о юбку, снова повторила: – Хорошо все.

– Неврологическое, – вынес вердикт врач, прикрывая дверь Топиной комнаты. Выглядел он серьезным и раздраженным, верно, оттого, что вызов оказался из разряда тех, которых могло и не быть. К версии об отравлении он отнесся скептически, к порезу Лизхен – с презрением, а вот с Топой возился долго, а теперь про неврологию говорит.

– Это серьезно? – Ильве выглядела усталой и обеспокоенной. – Надо же, а раньше я и не замечал в ней особой любви к кому бы то ни было.

– Возможно, да, возможно – нет. Сотрясение мозга – штука непредсказуемая, а если оно неоднократное…

– Вы хотите сказать, что она…

– Я хочу сказать, – перебил врач Аллу, – что у вашей подружки явные проблемы с дружком, который любит распускать руки. И, если она это терпит, – явное отсутствие мозгов. Увы, медицина тут бессильна.

– Я тебе говорила, что он ее бьет. – Ильве покосилась на дверь, потом посмотрела на меня: – Яков Павлович, конечно, не в вашей компетенции такие вопросы решать, но вы бы поговорили.

– Ильве, это не наше дело, – Лизхен баюкала забинтованную руку, от нее пахло ментоловыми каплями и антисептиком.

– Вот-вот, – поддержал доктор, надевая куртку. – Не ваше, совершенно не ваше и вообще ничье. Может, конечно, хирурга, которому ее доставят со свернутой челюстью и переломанными ребрами, может, конечно, мента, если решит завести дело, может, еще чье-то, но точно не ваше.

Вероятно, он был прав в своей злости, этот случайный посетитель странного дома, не разбиравшийся, да и не желавший разбираться в тонкостях взаимоотношений, связавших его обитателей. Он был прав в том, что видел и чего хотел, а я не прав, так как не видел, а должен был бы заметить вещи столь очевидные.

Я все-таки решил поговорить с Топой, хотя понимал – слова вряд ли изменят ситуацию.

Комната-шкатулка в розовых тонах и оборках, с обилием зеркал и милых женскому сердцу пустяков, вроде фарфоровой балерины, расписной коробочки, стеклянных голубей, семи слонов, стоящих в ряд, касаясь друг друга хоботами, календаря с собаками… круглая, с балдахином кровать, покрывало из разноцветных лоскутков. Топа натянула его по самые глаза, смотрит настороженно, с опаской. Тяпа тут же, свернулась калачиком на подушке, уши наставила и смотрит…