Александр Смирнов - Вавилонская башня

— Юра!!! — закричала Леночка.

Выстрел заглушил её вопль.

Судья находился в затруднительном положение. С одной стороны, обвинение, предъявленное грабителям, предусматривало только одно наказание — смертную казнь, с другой стороны в деле не было ни одной прямой улики против обвиняемых, кроме их собственных признаний. Однако, будучи опытным юристом, судья знал, что признание не является доказательством вины. Кроме всего, самоубийство следователя, который вёл это дело, говорило, что в нём остаётся ещё очень много тайн. Судья понимал, что если грабителей расстреляют, вместе с ними в могилу уйдут и тайны. Поэтому он приговорил обвиняемых, не к расстрелу, а к пятнадцати годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

Судья надеялся, что за пятнадцать лет так или иначе раскроются тайны. Он ошибся — тайны так и останутся неразгаданными. Их унес в могилу следователь, который вёл это дело.

Глава 17

Есть болезни, которые сидят в человеке очень долго, а обостряются только при определенных условиях. Например, гайморит: чуть дунул ветер и пожалуйста — без доктора уже и не обойтись. Или, я извиняюсь, тромбоз геморроидальных вен. Скушал чуть-чуть остренького, больше, чем положено и на тебе: ни сам не посмотришь, ни людям не покажешь. Но есть болезни другого рода. Они обостряются в результате политических высказываний. Скажет, к примеру, человек, что капитализм лучше социализма — вот вам и обострение. Посудите сами, если человек несёт такой бред, то он, либо враг, либо душевно больной. Врагов мы давно пересажали, значит остаётся последнее. Иногда, правда, болезнь обостряется у людей известных, имена которых знают во всём мире. Таких неудобно в психушке держать. Но и здесь выход есть — посадил в самолёт, выслал за границу, да и лишил гражданства. Чем не выход? А там за границей они ничем отличаться не будут. Там все считают, что капитализм лучше, а значит все, как минимум, шизофреники. Для того чтобы никто не мог подумать, что это делает партия и правительство, иногда разыгрывают целый спектакль. Так было с Солженицыным. Где-то за месяц, а может быть, и за два до высылки, по радио клеймили позором автора "Архипелага ГУЛАГа". "Я, доярка совхоза Светлый путь, возмущена той клеветой, которой господин Солженицын обливает мою любимую социалистическую Родину в своём романе "Архипелаг ГУЛАГ"". Я, наверное, тоже немножко тронутый, потому что никак не могу себе представить, что доярка, которая кроме табличек на туалетах с надписями "М" и "Ж" с роду ничего не читала, вдруг изучает роман Александра Исаевича. И мало того, что изучает, так ещё и понимает. И мало того, что понимает, так ещё и возмущена. А спросить бы у этой доярки: "А где ты, голубушка, этот роман достала? Его ведь давно в продаже нет и из библиотек он изъят. А может быть ты, товарищ доярка, распространяешь антисоветскую литературу? А может, голоса вражеские слушаешь? А не боишься, что тебя привлекут по соответствующей статье уголовного кодекса за антисоветскую агитацию и пропаганду"? Спросить конечно хочется, да не у кого. Вокруг нормальные люди, которые никого не осуждают, а работают у кульманов и станков, вечером смотрят программу "Время", а после 22 часов достают "Спидолу" или "ВЭФ" и ловят "Голос Америки", где диктор каждый день читает "Архипелаг ГУЛАГ" или "Один день Ивана Денисовича".

— Мама, ты сегодня к папе идёшь? — спрашивает невестка.

— Его сегодня выписывают.

— Это у него обострение после ранения?

— Это у него язык слишком длинный. Решил написать статью про Лебедева. Один дурак написал, а второй дурак опубликовал.

— И что теперь будет?

— Нашего папеньку спасает то, что он герой Советского союза, а то бы о выписке и речи бы не было.

— А кто такой Лебедев?

— Рабочий Кировского завода, герой социалистического труда, автор лозунга пятилетку — в четыре года.

— И что папа написал о нём?

— Ты сама посуди, если токарь, который точит гайки, выполняет пятилетний план в четыре года, то есть делает гаек больше, чем запланировано, а другой токарь вытачивает болты, работая точно по плану, то куда деть лишние гайки?

— А действительно, куда их деть?

— Смотри сама это где-нибудь не ляпни. Ты ведь не герой Советского союза.

— И это опубликовали?

— Иначе бы он в психушке не сидел.

— Мама, а Вишневская с Ростроповичем ведь сами остались за границей?

— Конечно сами Любаша, как же они вернуться, если их паспорта аннулировали?

— За что?

— Вот эти вопросы лучше не задавать, — раздался голос Андрея.

Сын разделся, прошёл в комнату и сел на диван.

— Ты сегодня так рано?

— Отпустили пораньше. Встречаю отца — причина уважительная.

— Андрюша, а что у вас в редакции творится после этой статьи? — спросила Катя.

— Главный редактор, подписавший статью к печати — уволен. Заместитель стал главным, а меня сделали заместителем.

— Тебя? — не поверила своим ушам мать.

— Тебе же только двадцать четыре года! — удивилась молодая жена.

— Вы что не поняли, для чего мне сделали это предложение?

— Я не поняла, — удивилась Любаша.

— Чтобы заткнуть рот моему отцу.

— Господи, как же это можно?

— Можно, Любаша, можно. В нашей стране ещё не то можно, — сказала Катя.

— А ты согласился? — спросила Любаша.

— Дали время подумать.

— А что тут думать? Надо отказываться, — сразу предложила Любаша. — Это же подло.

— А сгноить отца в психушке это не подло? — вмешалась свекровь. — Это ведь они его выписывают, потому что он герой. Скоро и это прекратится.

— Что же тогда делать?

— Надо соглашаться, — сказал Андрей.

— А что мы папе скажем? — растерялась Любаша.

— Не знаю, у нас ещё есть время подумать, — ответила Катя.

Василий вернулся домой из больницы в самом скверном настроение. Толи на него действовали препараты, которыми его пичкали, толи каким-то образом он догадывался о истиной причине своей "болезни", толи от того, что на лицах его родных была закамуфлирована печаль, пробивающаяся сквозь маску поддельной радости, толи всё вместе взятое, но выражение лица главы семьи походило на выражение царя Пирра, после его знаменитой победы. Он сел за праздничный стол, который специально устроили родные по случаю его выписки, как будто это был обыкновенный обед в больничной столовой, как будто на столе были не салаты, языки, фрукты и прочие изыски, а обыкновенные макароны, которые суждено есть каждый день до начала лета, когда поспеет картошка. Отец не обращал никакого внимания на своих родных. Он думал о чём-то очень важном, и родные молчали, боясь помешать ему.

— Что это у тебя на руке? — вдруг громко спросил он невестку, даже не взглянув на неё.

— Номер, — робко ответила она. — Я на холодильник записалась.