Алексей Хапров - Сын Духа Святого

Тем временем, "первый тур" завершился. Но едва начался второй, как внезапно погас свет. Очевидно, произошла какая-то авария на подстанции. В казарме воцарилась кромешная тьма, изредка прерываемая вспышками спичек.

Безуспешно прождав свет минут двадцать, прапорщик Коцюба скомандовал.

— Отбой!

Мы на ощупь нашли свои койки, разделись, и легли в постель.

Утром следующего дня, после сигнала "подъем", когда мы застелили кровати и, как обычно, выстроились в шеренгу для утренней поверки, нас удивило, что наш грозный прапорщик до сих пор отсутствует. Обычно он в это время уже стоял у дверей, и немилосердно на нас кричал. Мы переглядывались и иронично усмехались, подначивая друг друга заглянуть в комнату Коцюбы, чтобы его разбудить.

Наконец, Коцюба появился. Но не из своей комнаты, а с улицы. Нас поразила бледность его лица. Все притихли. Вслед за прапорщиком в казарму зашли замполит и командир нашей части.

— Здравствуйте, товарищи бойцы! — зычно поприветствовал нас полковник Борисов.

— Здравствуйте, товарищ полковник! — хором ответили мы.

Командир части внимательно оглядел нас и произнес:

— У нас произошло ЧП. Какое — я пока сказать вам не могу. Но мы вынуждены произвести досмотр ваших вещей.

Я почувствовал недоброе. Неужели история повторяется? Но каким образом? Я ведь не трогал пистолет. Неужто его украл кто-то другой? Я покосился на Сморкачева. Он стоял совершенно спокойный, и ни о чем не подозревал. Затем мой взгляд упал на Потапова. Его глаза светились торжествующим злорадным огоньком. Я насторожился.

Нас стали вызывать из строя по одному. Каждый, кого вызывали, открывал свою тумбочку. Когда очередь дошла до Сморкачева, все ахнули. Из его дорожной сумки выпал пистолет.

Сморкачев был поражен не меньше нас. Он сбивчиво пытался объяснить, что он не брал этот пистолет, и что ему его подкинули. Но командиры не вняли его объяснениям. Прапорщик Коцюба схватил его за рукав и потащил к выходу. Сморкачев растерянно смотрел на нас. Встретив мой взгляд, он не вздрогнул, как в прошлый раз. Он вздрогнул тогда, когда посмотрел на Потапова. Потапов опустил голову вниз. Но от меня не укрылось, каким иезуитским самодовольством светилось его лицо.

Сомнений не оставалось. Кража пистолета — это дело его рук. Мою душу наполнил гнев. Я судорожно сжал кулаки. Подонок! Сволочь! Нелюдь! Я был готов броситься на него, схватить за горло и придушить. Но какой-то внутренний голос меня остановил. Если разобраться, то, по сути, я буду душить самого себя. Ведь Потапов — это ни кто иной, как я в его обличие. Он точь в точь повторил мое преступление. Сейчас он торжествует. Но придет время, и ему придется за это отвечать, как пришлось отвечать мне. Он даже не представляет, какое суровое его ждет наказание.

Весь день в нашей роте только и делали, что обсуждали кражу пистолета у прапорщика. Виновность Сморкачева снова никто не отрицал. Ни у кого не появилось даже крохотного сомнения, что это дело именно его рук. Коцюба рассказал нам, что ночью свет в казарме отключился вовсе не из-за аварии на подстанции, а оттого, что кто-то дернул рубильник на электрощите в коридоре. Это обнаружилось только утром. Для прапорщика картина преступления была очевидна. Согласно ей, когда ночью все были увлечены забегами, Сморкачев выскользнул в коридор, отключил свет, пробрался в комнату прапорщика, схватил пистолет, а затем, пользуясь темнотой, незаметно спрятал его в свою дорожную сумку.

Скорее всего, все оно так и было. Но с одной лишь разницей. Отключал свет и воровал пистолет на самом деле не Сморкачев, а Потапов. Но доказать этого я не мог. Для того, чтобы поймать Потапова с поличным, требовалось пережить этот день в третий раз, а это было нереально. Поэтому я не бросал ему в лицо прямых обвинений, хотя и осторожно пытался зародить у остальных сослуживцев сомнения в причастности Сморкачева к этому ЧП. Но в ответ мне прозвучало:

— А стоит ли выяснять, крал он на самом деле пистолет, или нет? Без него будет спокойнее.

После этого я прекратил свои попытки. Возражать, доказывать что-либо было бессмысленно. Помочь Сморкачеву я был не в силах.

"Кому суждено пострадать от чужой подлости, тот от нее пострадает…"

Сморкачев был обречен своей судьбой. А повороты судьбы — это как времена года. Их не отменить. Можно сколько угодно летом протестовать против наступления осени. Но осень все равно наступит. Вращение планеты не остановить, а от неба ничем не отгородиться. Хочешь — не хочешь, а в положенный срок похолодает, небо затянется тучами, и на землю польют дожди. Точно так же и с судьбой. Что тебе на роду написано — то и получишь.

Только в последний день службы, когда мы стояли с вещами у КПП части и ждали машину, которая должна была отвезти нас на вокзал, я тихонько спросил Потапова:

— Сознайся, ведь это твоих рук дело?

— Что? — не понял он.

— Пистолет в сумке Сморкачева.

Я произнес это быстро, напористо, глядя ему прямо в глаза. Мой вопрос стал для него настолько неожиданным, что он даже вздрогнул. На его лице промелькнула какая-то неуловимая тень.

— Нет, — чуть помедлив, глухо отозвался он, и опустил голову, неловко пряча глаза. — С чего ты взял?

То, как он замялся с ответом, и как его произносил, ясно доказывало, что я не ошибся в своих предположениях.

— Это очень подлый поступок, — сказал я. — Тебя за него обязательно накажут.

Потапов раздраженно вскинул брови. На его туго обтянутых скулах заиграли желваки, натянув при этом кожу практически до предела. Он посмотрел по сторонам, убедился, что наш разговор больше никто не слышит, и наклонился к моему уху.

— И кто же меня накажет? — тихо, но желчно спросил он. — Уж не ты ли?

— Нет. Для этого есть более могущественные силы, — ответил я и показал глазами на небо.

Потапов удивленно посмотрел на меня. Его рот искривился в саркастической усмешке.

— Я это сделал, или не я — а в роте жизнь стала спокойней, — мстительно произнес он, как бы оправдывая себя.

Я больше ничего не сказал Потапову. Что я мог еще ему сказать? Человек должен до всего дойти сам. У кого-то это получается раньше, у кого-то — позже. Но самоосмысление, самооценка обязательно наступят. Человеческая душа на протяжении жизни проходит через множество испытаний. Она медленно, камешек за камешком, воздвигает свою могильную нишу, и в конце концов приходит момент, когда она начинает различать, насколько эта ниша построена из добра, а насколько из зла. И если зла оказывается значительно больше, в ней возникает чувство раскаяния, которое порой бывает очень горьким и мучительным. Уж я-то это знаю.

Громкий, по профессиональному четкий голос доцента разлетался по полупустой аудитории, отражаясь в ней гулким эхом. Я конспектировал лекцию, и изо всех сил старался не поворачивать голову налево. Там, на одном из первых рядов, сидела Ира. Такая же робкая и застенчивая, как и прежде. Но некая неведомая сила постоянно тянула меня бросить на нее взгляд.