Алексей Хапров - Черная повесть

С трудом подавляя в себе всхлипывания, я посмотрел на майора. Он низко опустил голову, нахмурил лоб, и продолжал писать. По его реакции я понял, что мой рассказ его глубоко потряс. Наверное, он понимал, что это значит, и как это тяжело потерять человека, который совсем недавно стал тебе очень близок.

— Это все? — глухо спросил он.

— Все, — ответил я.

— Больше добавить нечего?

— Нечего.

Николай Иванович собрал в кучу все исписанные им листки и протянул мне:

— Прочти и подпиши.

Читать я ничего не стал. Во-первых, это было для меня слишком мучительно, а во-вторых, отнюдь не каллиграфический почерк следователя не позволял надеяться на скорое завершение этого процесса. Поэтому я просто проставил, где было нужно, свои подписи, и отдал листки майору.

— Всех твоих друзей мы уже нашли, — проговорил он, складывая их в папку. — За исключением Патрушевой. Но к этому болоту сегодня же отправим водолазов. Что тебе сказать? Крепись! Будь мужиком! Тяжелая история. Не хотел бы сам пережить такое. Отдыхай, поправляйся. Возможно, я к тебе еще зайду.

Николай Иванович еще раз ободряюще потрепал меня по плечу, крепко пожал мне руку, и вышел из палаты. Я откинулся на подушку и закрыл глаза. На моей душе лежала нестерпимая тяжесть.

"Дима, спаси меня, спаси!", — звенело в моих ушах. И я никак не мог понять, действительно ли я слышу доносившийся невесть откуда голос Юли, или это в моей памяти эхом воскрес ее прежний, полный мольбы и отчаяния, крик.

Дверь палаты снова скрипнула. Я открыл глаза и увидел Виктора Михайловича.

— Ну, орел, ты как, живой?

— Живой, — пробубнил я.

— Все рассказал?

— Все.

— Ну, слава богу! Меня самого уже эта милиция стала утомлять. Все ходит, ходит. Как появится — в палатах шушуканье, разговоры, сплетни. Бабки — они же любопытные. Больше он тебя беспокоить не будет?

Я пожал плечами.

— Как знать?

Врач развернулся, намереваясь выйти, но я его остановил:

— Виктор Михайлович, выпишите меня, пожалуйста.

Он повернул голову и удивленно посмотрел на меня поверх очков.

— Выпишу, — сказал он. — Обязательно выпишу. Ты думаешь, тебя здесь навечно поселили? Отнюдь. У меня и без тебя больных хватает. Реабилитационный период закончится, и сразу же выпишу.

— Нет, я имею в виду прямо сейчас, сию минуту, — взмолился я.

— Чего это тебе так приспичило?

— МСчи моей нет здесь больше находиться. Спать не могу спокойно. Постоянно кошмары снятся. Мне нужно сменить обстановку. Виктор Михайлович, ну, выпишите!

Врач недоуменно выпятил нижнюю губу.

— Э-э-э, друг мой! Я смотрю, нервишки у тебя ни к черту. Мне кажется, ты чего-то боишься. Чего? Тебя же всячески оберегают, никого к тебе не пускают. Лежишь в отдельной палате. Отдыхай себе на здоровье.

— Ничего я не боюсь, — проворчал я, решив не рассказывать ему про ночной визит брата Алана. — Просто на душе тошно.

— Всем тошно, — возразил Виктор Михайлович. — Родителям твоих однокурсников тоже тошно. Еще тошнее, чем тебе. Уж поверь. Сегодня вот утром мать Попова приехала, так ее еле-еле валерианкой отпоили.

— Я видел, — вздохнул я.

— Возьми себя в руки. Пережить это все надо, перебороть. Сходи на улицу, подыши свежим воздухом. Может, легче станет. А то и правда, сидишь здесь в четырех стенах, как в заточении.

— Виктор Михайлович, когда Вы меня выпишите? — прямо спросил я, умоляюще глядя ему в глаза.

Он смущенно кашлянул.

— Ладно, давай послезавтра. Раньше не могу. Уж извини. Я ведь за тебя отвечаю. Потерпишь еще денек?

— Постараюсь, — ответил я. — Спасибо Вам.

— Пока еще не за что.

Врач снова развернулся и вышел из палаты, оставив меня наедине с воспоминаниями…

Сгущались сумерки. Солнце медленно спускалось к горизонту. Мне мучительно хотелось остановить его ход. Сделать так, чтобы дневной свет не угасал, и ночь не наступала. Днем я чувствовал себя спокойнее и увереннее. Темнота же внушала мне обреченность.

Я долго стоял посреди болота и заворожено смотрел на то место, где утонула Юля. Мне трудно описать свои ощущения в тот момент, ибо никаких ощущений у меня не было. Степень моего потрясения оказалась столь велика, что низвела меня до полного поражения мысли. Моя душа словно заледенела. Мои эмоции словно атрофировались. Я был похож на глиняную безжизненную статую, и лишь беззвучно и неподвижно наблюдал за гладью тины, под которой покоилась моя последняя спутница, и моя первая настоящая любовь.

Когда шок от произошедшего стал постепенно ослабевать, я почувствовал, как в моей душе стремительно нарастает боль. Меня обуяло горе. Оно буквально разрывало меня на части. Я со всей отчетливостью осознал, что остался совсем один. Один-одинешенек среди этой дикого, безмолвного, таящего в себе кучу опасностей мира, которому было абсолютно наплевать на все мои страдания. Трудно подобрать слова, чтобы описать весь ужас этого ощущения. Не помня себя, я истошно закричал. Закричал, что было сил, чтобы выплеснуть наружу всю переполнявшую меня горечь. Мой крик походил на агонию насмерть раненого зверя. Но лесное эхо лишь издевательски смеялось надо мной.

Немного придя в себя, я стал думать, что делать дальше. Закончить переход через болото в потемках я не решился, и осторожно вернулся назад. Оказавшись снова на берегу, я тут же принялся собирать ветки для костра. Свалив в кучу две охапки, я разжег огонь и принялся рубить еловые ветки, чтобы соорудить лапник для ночлега, ибо земля была сырой. Как же я намучился! Работать топором левой рукой, и не иметь возможности задействовать правую — лучшего способа, чтобы в полной мере почувствовать свою беспомощность, было не придумать.

С превеликим трудом свалив четыре ветки, я расположил их возле костра. Лежбище комфортностью, конечно, не отличалось. Но очутись здесь каким-то чудом даже перина, я, наверное, все равно не смог бы заснуть. Это была ужасная ночь! Пожалуй, самая ужасная из тех, что мне пришлось провести в тайге. Я до самого утра дрожал от страха. Любой звук, любой шорох порождали во мне неописуемый ужас. А поднявшийся под утро над болотом туман представлял из себя столь мистическое зрелище, что на моей голове буквально зашевелились волосы. Я крепко прижимал к себе топор, не выпуская его из рук ни на секунду, и постоянно держал наготове огненную головешку. Удивляюсь, как я тогда вообще не сошел с ума.

Едва забрезжил рассвет, я соорудил из еловых ветвей болотоступы, прикрутил их к ногам бечевкой, вскинул на спину рюкзак, заткнул за пояс топор, взял в руку шест, и стал очень медленно и осторожно продвигаться через болото. Проходя то место, где накануне утонула Юля, я ощутил сильный холод. Меня снова охватил дикий страх. Мне казалось, что чьи-то невидимые руки отчаянно пытаются сбить меня с ног.