Дик Фрэнсис - Осколки

Я сел впереди рядом с Уэрдингтоном. Он был лыс, пятидесяти лет от роду, и ему нравились дети. Кроме того, он из принципа не любил полицию, считал брак кабалой и полагал, что умение отправить кого угодно в нокдаун весьма полезно. Теперь я ценил Уэрдингтона прежде всего не как водителя, а как возможного телохранителя. От Элвисова двойника исходила скрытая угроза такой силы, с какой я раньше не сталкивался, и мне это не нравилось. А тут еще злющая, колючая Роза в качестве детонатора. Вспомнив о ней, я как бы между прочим спросил Уэрдингтона, не доводилось ли ему делать ставки в конторе Артура Робинса, основанной в 1894 году.

— Начнем с того, — ядовито заметил он, — что никакой семьи Робинс не существует. Там всем заправляет шайка жуликов, в основном Верити и Уэбберы.

У меня глаза полезли на лоб.

— Откуда ты знаешь?

— Мой старик был букмекером и обучил меня этому ремеслу. Но чтобы заработать на ставках, надо быстро считать, а со счетом у меня всегда было неважно. Под вывеской «Артур Робинс» действуют настоящие лихачи по этой части. Не советую делать у них ставки.

— А ты знаешь, что у Эдди Пейна, слуги Мартина, есть дочь по имени Роза, именующая себя Розой Робинс? И что она в близких отношениях с двойником Элвиса Пресли, букмекером у «Артура Робинса»?

— Нет, не знаю. — Уэрдингтон немного подумал: — Этого «Элвиса» зовут Норман Оспрей. С ним лучше не связываться.

— А с Розой?

Уэрдингтон покачал головой:

— Я ее не знаю. Поспрашиваю.

В четверг, в день похорон Мартина, на стоянку перед магазином «Художественное стекло Логана» въехала молодая женщина на мотоцикле. На ней были огромный шлем, черная кожаная куртка, такие же брюки и тяжелые ботинки. Несмотря на январский мороз, она сняла шлем прямо на улице и, распустив густые светлые волосы, вошла в магазин.

Я наносил последние штрихи на вазу, перед тем как поставить ее в печь для отжига, а Памела Джейн комментировала процесс для группы американских туристов. Но в мотоциклистке было что-то притягивающее внимание, и я сразу ее узнал.

— Кэтрин Додд, — сказал я.

— Обычно меня без формы не узнают, — удивилась, но не огорчилась она.

Я с интересом наблюдал, как туристы сбились плотнее, как бы отгораживаясь от незнакомки в угрожающем наряде.

Памела Джейн завершила свою речь, и туристы определились с покупками. Пока Хикори заворачивал сувениры и выбивал чеки, я поинтересовался у мотоциклистки, есть ли новости о пропавшей пленке.

— Боюсь, ваша кассета пропала с концами, — заметила детектив Додд в штатском, вернее, в относительно штатском наряде.

Я рассказал ей, что на пленке записана какая-то секретная информация.

— Какая?

— Не знаю. Мартин Стьюкли сказал жене, что собирается передать мне на хранение пленку с тайной. Правда, смешно?

Мысли детектива Додд побежали в двух направлениях. Я и сам уже пытался размышлять в том же ключе. Во-первых, кто-то знает тайну Мартина, во-вторых, кто-то — возможно, не тот же самый человек — готов предположить, что эта тайна так или иначе стала известна мне. Кто-то может подумать, что я просмотрел пленку вечером в день гибели Мартина и на всякий случай стер запись.

— Будь у меня под рукой видеомагнитофон, — заметил я, — я бы, вероятно, ее просмотрел и, если бы запись меня напугала, вполне мог бы ее стереть.

— Ваш друг Мартин хотел не этого.

— Если б он точно знал, чего хочет, он бы не стал тратить время на пленки, а просто рассказал бы мне эту великую тайну. — Я осекся. — Слишком много «если». Может, пойдем чего-нибудь выпьем?

— Спасибо, нет. Я при исполнении. — Она лучезарно улыбнулась. — Загляну как-нибудь в другой раз. Да, кстати. Мне надо у вас еще кое-что уточнить.

Она извлекла из внутреннего кармана куртки свой неизменный блокнот.

— Как зовут ваших помощников?

— Памела Джейн Эванс, Джон Айриш и Джон Хикори.

— Давно они у вас?

— Памела Джейн около года, Айриш и Хикори месяца на два-три дольше. Поверьте, они все порядочные люди.

— Верю. Это только для протокола. За этим я… э-э… собственно, и заехала.

Я пристально на нее посмотрел. Она едва не покраснела и произнесла:

— Мне пора.

Я с сожалением проводил ее до дверей. У порога она со мной попрощалась, не хотела, чтобы на улице видели, что мы хорошо знакомы. Широкая спина какого-то туриста заслонила от меня отъезд детектива Додд, и я удивился тому, что это меня так огорчило.

Позвонив от Бон-Бон вечером накануне похорон Мартина, я узнал, что Ллойд Бакстер счел нужным прилететь на, как он выразился, «последний заезд» своего жокея, но у Прайема Джоунза останавливаться не захотел, поскольку собирался отказаться от его профессиональных услуг.

Тем же вечером позвонил Прайем. Он хотел поговорить с Бон-Бон, а попал на меня. Я принимал соболезнования всякий раз, как оказывался у телефона. Мариголд, Уэрдингтон и даже дети изрядно поднаторели в вежливости и тактичности. Как бы повеселило Мартина, узнай он, что члены его семейства на «отлично» усвоили навыки светского протокола, подумалось мне.

Прайем немного пошумел, но я в конце концов сообразил, что он предлагает себя в качестве распорядителя на похоронах. Я внес его в список, а затем спросил, не упоминал ли Мартин в пятницу, перед тем как заехать за мной, что на скачках ему должны передать какую-то пленку.

— Ты спрашивал меня об этом в день его смерти, — раздраженно ответил Прайем. — Еще раз отвечаю — да. Он сказал, что не уедет с ипподрома, пока не заберет для тебя какой-то пакет. И я же его тебе передал, разве не помнишь? Привез его в Бродвей, потому как ты забыл его в машине, в кармане плаща… Что ж, Джерард, до завтра. Кланяйся от меня Бон-Бон.

И опять же, в тот вечер Эдди Пейн сообщил мне, что, как он ни пытался найти себе на четверг замену на ипподроме, у него ничего не вышло и он не сможет быть на похоронах. Я-то знал, что в этом случае найти подмену ему было проще, чем если бы речь шла о похоронах его родной бабушки.

И снова в тот же самый вечер (хотя об этом я узнал уже потом) дочь Эдди Пейна, Роза, объяснила небольшой шайке жестоких подонков, которых полностью себе подчинила, как вытрясти из Джерарда Логана тайну, которую он узнал на скачках в Челтнеме.

В первый четверг января я, Прайем Джоунз и четверо жокеев внесли гроб с телом Мартина в церковь, а потом опустили в могилу. Солнце играло на заиндевевших деревьях. Бон-Бон походила на тень, Мариголд была относительно трезвой, а четверо детей стучали кулачками по гробу, будто надеялись разбудить отца. Ллойд Бакстер произнес короткую, но достойную надгробную речь. Весь мир скачек — от распорядителей Жокейского клуба до рабочих, меняющих дерн, — теснился на церковных скамьях, а потом заполонил продуваемое ветрами кладбище. Последние почести были отданы.