Дик Фрэнсис - Осколки

Конечно же, нет. Но я ответил «да», как полагается в таких случаях.

Он протянул руку, чтобы помочь мне встать.

— Вызвать полицию? — спросил он, хотя я знал, что он не большой любитель полиции.

— Спасибо, Том. Не надо.

— А что было-то? — В его голосе слышалось облегчение. — У вас проблемы? Похоже, они рассчитаться хотели.

— Да нет, грабители.

Том Филлин, знавший кое-что о темных сторонах жизни, не то кисло улыбнулся, не то разочарованно посмотрел на меня и подтянул поводки своих зубастых телохранителей. Лают, да не кусают, как-то уверял он меня, но я тогда не очень-то ему поверил.

Сам он выглядел так, что ему и лаять было не надо. Не могучего телосложения, он явно обладал физической силой, а узкая темная бородка клинышком придавала ему угрожающий вид. Он сказал, что у меня на голове кровь. Я осторожно привалился к стене. Перед глазами все плыло. Я не помнил, чтобы в жизни чувствовал себя таким больным и разбитым — даже когда оказался в самом низу свалки во время школьного матча по регби. В той свалке мне сломали лопатку.

Том Филлин отпер моими ключами дверь магазина и, поддерживая за талию, довел меня до порога.

— Дальше сами справитесь или как?

Я кивнул. Ему кое-как удалось прислонить меня к косяку.

Том Филлин в здешних краях известен под прозвищем Крутой, поскольку скор как на язык, так и на расправу. Он без ущерба для себя отсидел полтора года за кражу со взломом при отягчающих обстоятельствах и вышел закаленным бандитом, чье имя произносили с трепетом. При всей его дурной славе меня он определенно спас, и я был польщен сверх всякой меры.

Он проницательно посмотрел мне в глаза и посоветовал:

— Заведите бультерьера.

Я запер дверь. Увы, но я чувствовал себя таким тупым. Таким разъяренным. Таким решительно ничего не понимающим.

В дальнем конце мастерской имелись кран для умывания и уютное кресло для отдыха телом и душой. Я сел и отдался на милость боли.

Около половины одиннадцатого я заснул в мягком кресле, а через полчаса меня разбудил звонок в дверь. Еще толком не проснувшись, я поднялся на нетвердых ногах и со скрипом выполз из мастерской посмотреть, кому и что понадобилось в такой час.

Детектив констебль Кэтрин Додд, когда я впустил ее, с облегчением улыбнулась:

— Мы получили сообщение от двух жителей Бродвея. Они видели, как на вас напали рядом с магазином. Я сказала, что загляну в вам по дороге домой.

Кэтрин опять была в мотоциклетном кожаном прикиде. Как и в тот раз, она проворно сняла шлем и разметала по плечам светлые волосы.

Я неопределенно махнул рукой.

— Джерард, я видела людей в вашем положении. Почему вы не попросили моих коллег помочь вам по-настоящему?

— Потому что, — отмахнулся я, — не знаю, кто это затеял и почему, и всякий раз, как мне кажется, будто я что-то выяснил, оказывается, что я по-прежнему ничего не понимаю. Ваши коллеги не любят неопределенности.

Она обдумала мои слова.

— Тогда поделитесь со мной.

— Кто-то хочет получить от меня то, чего у меня нет. Я не знаю, что именно. Не знаю, кому оно нужно. Ну как?

— Ерунда какая-то.

Я поморщился и попытался спрятать боль за улыбкой:

— Вот именно, ерунда.

А вдобавок, подумал я, в списке тех, с кем следует быть начеку, у меня Бон-Бон; в списке тех, с кем хочется познакомиться поближе, но неизвестно, выйдет ли, — констебль Додд; в списке спасителей — Том Филлин и Уэрдингтон; в списке опознанных лиц в черных масках — Роза Пейн, она же Робинс, и и списке тех, кто не может или не хочет помочь, — юный Виктор Уолтмен.

Что до Ллойда Бакстера с его эпилепсией, Эдди Пейна, хранящего и передающего видеопленки, могучего букмекера Нормана Оспрея и милейшей чокнутой Мариголд, которая частенько надирается уже к завтраку, а к ленчу непременно, — все они могли иметь отношение к пленке и знать всю подноготную интриги.

Констебль Додд нахмурилась, ее чистый лоб пересекли тонкие морщинки. Раз уж, по всей видимости, наступила пора вопросов, я взял и ляпнул:

— Вы замужем?

Несколько секунд она молча разглядывала свои руки — колец на пальцах не было — и ответила вопросом:

— Почему вы спрашиваете?

— У вас вид замужней женщины.

— Он умер.

Некоторое время она сидела неподвижно, а потом спокойно спросила:

— А вы?

— Пока нет.

Глядя на лицо Кэтрин Додд, я предельно отчетливо представил ее в стекле, настолько отчетливо, что не смог подавить неудержимого порыва к работе. Я встал и подошел к печи. Потом, стиснув зубы от боли, я стянул пиджак и рубашку и остался в рабочей сетчатой майке.

— Что вы делаете? — испуганно спросила она.

— Портрет, — ответил я. — Сидите смирно.

Я прибавил жара в стекловаренной печи, выложил понтии и стеклодувные трубки, которые могли мне понадобиться, и принес марганцевого порошка, чтобы получить стекло черного цвета.

— Вы весь в синяках, — возразила она, — жуткий вид.

— Я их не чувствую.

Я и вправду ничего не чувствовал — только редкое возбуждение, которое приходит с творческим порывом. В этот воскресный вечер мне в голову лезли случайные мысли — о том, что детектив способен проникать в тайны чужих грехов или что добро может воспарить над злом. Они действовали на мою душу как обезболивающее, высвобождая огонь творческого воображения. Бывает, что видение, отрываясь от своих источников, скукоживается, перегорает, оборачивается разочарованием. Когда это случается, я оставляю неудавшуюся работу на катальной плите, вместо того чтобы осторожно поместить в печь для отжига. Спустя немного времени из-за внутреннего напряжения при охлаждении изделие саморазрушается — внезапно с громким треском взрывается, разлетаясь на кусочки, на частицы, на мельчайшие осколки.

Прочный на вид предмет вдруг ни с того ни с сего рассыпается — такое зрелище способно ударить по нервам. Для меня же подобный взрыв значит лишь то, что первоначальный замысел оказался бледным и неудовлетворительным. Но именно в это воскресенье я не испытывал ни сомнений, ни колебаний и набирал стекломассу в таких количествах, от которых у меня и в нормальный-то день разболелись бы мышцы.

Этим вечером я слепил Кэтрин Додд в трех фрагментах, которые позже собирался соединить. Я создал не жизнеподобное скульптурное изображение ее головы, но символический образ ее повседневной работы — раскинутые в полете и устремленные вверх крылья, глянцево-черные у основания, прозрачные в средней части и отливающие золотом на высоко воздетых концах. Золотые полосы на крыльях заинтересовали мою модель.

— Настоящее золото?

— Железный колчедан. Неделю назад я использовал последний запас настоящего золота.

Затаив дыхание, я обернул фрагменты в несколько слоев жаростойкого волокна и осторожно поставил в печь для отжига. Только после этого я почувствовал невыносимое напряжение мышц — мне тоже было впору разлететься на кусочки.