Ги Декар - Зверь

Рассказ о пожаре — это изощренная ложь. Он совер­шенно не соответствует действительности, как с цело­мудренным достоинством дала нам это понять Соланж Вотье. Так же как и она, и брат Доминик, мы не будем распространяться об этом пожаре. Заметим только, что господин генеральный адвокат не преминул в своей ре­чи сослаться на лживые показания Жана Дони, утверж­дая, что случившееся на «Грассе» было не первой по­пыткой Вотье совершить преступление. По нашему скромному мнению, заключение господина генерального адвоката, не побоявшегося поставить в один ряд про­стую ссору между молодыми людьми и преступление, совершенное десятью годами позже, представляется по меньшей мере неожиданным.

Теперь мы переходим к разбору показаний свидете­лей со стороны защиты. Как бы странно это ни выгля­дело в глазах суда, мы не вполне удовлетворены этими показаниями, несмотря на выраженные в них чувства привязанности и уважения по отношению к подсудимо­му. У нас даже сложилось впечатление, что чрезмерная любовь такой матушки, как мадам Вотье, веселая бол­товня такого славного человека, как брат Доминик и доброжелательная проницательность такого опытного доктора, как мсье Дерво, могли заронить сомнение в ду­ши присяжных и больше навредили обвиняемому, чем ему помогли.

Мадам Симона Вотье изливалась перед судом с пылом раскаивающейся матери. Я тщательно взвеши­ваю свои слова: как и другие члены семьи, Симона Вотье в течение первых десяти лет пренебрегала несчаст­ным Жаком Интерес к нему проснулся, когда его уже не было рядом с ней. Тут она просто подчинилась тому странному чувству, благодаря которому мы открываем новые качества в покинувших нас людях. Тяжела вина Симоны Вотье: мать у которой нет ни малейшей привя­занности к своему несчастному ребенку,— чудовище. Ре­бенок это инстинктивно почувствовал и отдалился от женщины, присутствие которой ему сначала было без­различно, а потом стало невыносимо. Ничего нельзя было сделать, чтобы сблизить сына и мать,— показания Ивона Роделека и доктора Дерво не оставляют сомне­ний на этот счет. Всякие попытки сближения заканчи­вались плачевно. Если у кого-то из господ присяжных и были еще сомнения относительно характера взаимоот­ношений между сыном и матерью, они могли получить о них точные представления по тому равнодушию, с кото­рым обвиняемый отнесся к запоздалым слезам Симоны Вотье, умолявшей его защищаться и кричавшей перед всеми здесь о невиновности ее Жака.

В том, что мать убеждена в невиновности сына, нет ничего удивительного, но страдания Симоны Вотье — это, в сущности, только крик дважды раненного само­любия: во-первых, бешеная злоба от того, что другой, Ивон Роделек, заменил ее в сердце Жака, и, во-вторых, вполне понятное отчаяние от того, что имя, которое она носит, оказалось связанным с преступлением.

Мои слова у некоторых вызовут удивление: зачем же я тогда пригласил эту свидетельницу? Отвечу им, что место матери может быть только среди защитников. Лучше уж истерические упреки Симоны Вотье тем, кто, как она напрасно считает, украл у нее любовь ее ре­бенка, чем ненависть старшей сестры. Материнская ис­кренность Симоны Вотье, стыд за свое прежнее поведе­ние показали, что хотя в прошлом все члены семьи ве­ли себя как монстры по отношению к слепоглухонемому ребенку, но теперь по крайней мере один из них спосо­бен искупить свою вину. Как и я, вы, господа присяж­ные, забудете достойные сожаления чувства, выражен­ные по отношению к тем, кто имел более сильное, чем она, влияние на ее сына, и сохраните в памяти только образ этой несчастной, в бессильном отчаянии простер­шейся перед вами после восклицания: «Умоляю вас, господин переводчик, скажите ему, что мать здесь, ря­дом с ним, чтобы помочь... Мать, которая знает лучше кого бы то ни было, что он не способен убить... »

Я искренне полагаю, что мать должна догадываться, убивало ее чадо или не убивало. Для Симоны Вотье ее сын Жак — невиновен. Это свидетельство, которым пре­небречь нельзя.

Мсье Доминик Тирмон, симпатичный институтский привратник,— добрый человек и одновременно, как это часто бывает среди привратников,— добродушный бол­тун. Он с большим удовольствием и своеобразно пове­дал нам о сгоревшем садовом домике. Для него это был всего лишь несчастный случай, и не будем больше воз­вращаться к этому. Зато его разговорчивость оказалась нам полезной в другом отношении — подробно, в дета­лях он рассказал нам о чувстве цвета у подсудимого.

Таким образом мы узнали, что представление о цвето­вом спектре было у Жака Вотье неверным. По правде сказать, было бы удивительно, если бы оно было вер­ным. Действуя по аналогии, Жак Вотье представляет себе цветовой спектр, соотнося каждый цвет с вкусом и запахом. Так, подсудимый никогда не представляет себе предмет, не наделив его инстинктивно цветом. Как мы по­кажем позже, это смешение сыграло основную роль в мо­мент преступления на «Грассе». Необычный эксперимент, который я провел с Жаком Вотье в присутствии его жены, уже доказал вам, господа присяжные, две вещи: для Жака Вотье имеет важное значение шелковый шарф, который носит его жена, и он не может без содрогания «слышать» слова «зеленый цвет». Обратите внимание, господа присяжные: от зеленого цвета подсудимый при­ходит в ужас! С чем связано это отвращение? Простая логика дает нам ответ: потому что с зеленым цветом у него связано дурное воспоминание. Скажем даже: страшное воспоминание. Что касается шарфа, который носит его жена — на самом деле он не зеленый, а се­рый,— должен сделать одно признание: именно я по­просил Соланж Вотье прийти в суд с этим шарфом на шее. Это было необходимо для того, чтобы мой план удался. И я не жалею об этом, хотя у эксперимента бы­ла и весьма неприятная сторона. Поблагодарим же брата Доминика за его свидетельство и проанализиру­ем показания последнего свидетеля со стороны защи­ты—доктора Дерво.

Итак, доктор Дерво также явился в суд с искренним желанием помочь подсудимому. Взвешенные показания этого известного врача, после Ивона Роделека, несом­ненно, лучше всего знающего Жака Вотье, имеют боль­шое значение. На этот раз перед нами образованный, с практическим умом человек, не подверженный горячим порывам веры. Доктор сам перед нами признался, что, «не будучи тем, кого называют атеистом, он тем не ме­нее всегда был скептиком». Скептицизм, который отно­сится с доверием только к научным результатам экспе­риментального метода. Врожденный вкус к эксперимен­ту, следовательно, очень развит у этого практика. Имен­но поэтому он и посоветовал Ивону Роделеку не только воспитывать Жака, не забивая ему голову Евангелием, но также пробудить в душе слепоглухонемого новую нежность взамен недополученной от слишком эгоистич­ной матери. Можно утверждать, что олицетворявший собою науку доктор Дерво был в такой же степени от­ветствен за брак Жака с Соланж, как и олицетворяв­ший собою религию Ивон Роделек. Восхитительная от­ветственность, ибо я продолжаю настаивать на том, что этот брак был удачным.