Олег Лебедев - Нефритовый голубь

Здесь узнал о том, что вчера был убит генерал Кузьмин. После того, как они с женой вернулись с вечера, он, взволнованный длительными, эмоциональными разговорами с соотечественниками, отправился на улицу успокоиться, подышать свежим воздухом. На улице его и обнаружила полиция, которую вызвала жена, обеспокоенная долгим отсутствием супруга, и побоявшаяся выходить на его поиски в незнакомый город.

В окоченевшей руке генерала был зажат пистолет. В обойме его не хватало двух патронов.

Главное, однако, заключалось в том, что кто-то покончил с Павлом Михайловичем таким же способом, как с Подгорновым, как с неизвестным мне красноармейским военспецом в 1919 году. Вместо одного глаза на лице Кузьмина было кровавое месиво.

Теперь я знал точно – к смерти доблестного генерала Игорь никоим образом не причастен. Его алиби мог подтвердить я сам.

Вечером я поведал о смерти Кузьмина домашним. Эльза, вроде бы, восприняла эту историю без излишних переживаний. Только произнесла:

– Все-таки, я уверена, что не Игорь убил Михаила Александровича.

Да, теперь и я в этом не сомневался.

Почти. Но и маленькое «почти» исчезло через два дня.

***

Отпевали генерала Кузьмина в Никольском соборе. Без преувеличения можно сказать, что проститься с этим доблестным сыном Отечества пришли все достойные уважения изгнанники из России, находившиеся в ту пору в Нью-Йорке. Относительно небольшой храм был переполнен.

Не стоял ли среди нас таинственный маньяк, отнявший жизнь у генерала, а до этого, вероятно, и у Подгорнова, других людей?

Когда богослужение закончилось, и все выходили из церкви, разбиваясь, по обыкновению, на группы, ко мне приблизился Пантелей Тертышников, ведший когда-то дело об убийстве моего первого зятя. Да, он тоже был в Нью-Йорке: перебрался несколько лет тому назад в Соединенные Штаты из Египта.

Признаться, я не был особенно рад обществу этого человека. Бывший следователь людьми солидными почитался за персону в определенной степени одиозную.

Дело в том, что на Тертышникова, несомненно, наложили отпечаток тяготы нахождения в плену у красных во время гражданской, когда он безуспешно пытался пересечь линию фронта, перипетии, последовавшие после побега из большевистских застенков, по завершении которых он оказался разнорабочим в Анталии, и, наконец, длительное проживание в Египте – стране, знаменитой не только величественными сфинксом и пирамидами, но и изнуряющей жарой, способной отрицательно повлиять на душевное равновесие, умственное, да и физическое состояние непривычного к ней европейца.

Короче говоря, теперь, в Нью-Йорке, Тертышников был еще более худым, чем прежде, в Москве. Борода бывшего офицера полиции стала значительно длиннее и жиже. В крошечных глазах его появилось нечто болезненное. Заслуживающие доверия люди сообщали мне, что последствием приключений послевоенных лет стало более чем двухлетнее пребывание экс-следователя в одной из психиатрических клиник штата.

После столь продолжительного курса реабилитации он занимался тем, что руководил крайне немногочисленным и ультраправым «Обществом офицерских чинов полиции Российской империи», а также читал в колледжах бесплатные лекции об ужасах большевизма и его опасности для США, выдвигая при этом на первый план излишне радикальные соображения. Он ненавидел почти всех русских, живущих в городе, считая их в той или иной степени причастными к несчастьям, обрушившимся на нашу многострадальную Родину. Причем отношение свое к соотечественникам Тертышников редко когда скрывал, в том числе и в публичных лекциях, отчего, собственно, и снискал всеобщую неприязнь.

Почившего генерала, экс-следователь, как мне казалось, не относил к категории виновников русского кошмара, поэтому, наверное, и присутствовал на отпевании.

Судя по тому, что Тертышников подошел именно ко мне, кампания вашего покорного слуги не была неприемлемой для него. В самом деле, кого-кого, но меня-то не смог бы заподозрить в вольном или невольном предательстве интересов Отечества даже этот бывший полицейский – человек с, мягко говоря, излишне развитым воображением.

***

Итак, я шел по направлению к 9-й улице района Ист, выполняя второе из намеченных на сегодня важных мероприятий. Первым было посещение Никольского собора, вторым же – доставка в дешевое заведение Фун-Ли свертка с грязным бельем из нашей квартиры. После встречи с китайцем я категорически запретил моей милой Мари относить его в прачечную, каковой мы обычно пользовались, поскольку был уверен, что для нашего скромного бюджета будет несравненно предпочтительнее нанести визит старому московскому знакомому.

Тертышников, которому, очевидно, было все равно, куда идти, увязался за мной.

– Да-а, с каким сла-авным человеком мы простились сегодня, – протянул он со странной ухмылкой.

Его гримаса несколько насторожила меня, однако ради поддержания беседы я все-таки намеревался произнести какую-нибудь подобающую скорбному событию фразу. Но экс-следователь, бесцеремонно не давая мне ответить, продолжил:

– Ну и мерзавцы собрались нынче в соборе! Нет предела наглости этих людей! Они, они погубили Россию, – Тертышников застонал от злобы, клокотавшей в нем. – А теперь бессовестно, не покаявшись, собираются в Доме Божьем. И для чего, подумать только! Для отпевания одного из таких же, как они сами…

Бывший полицейский коварно прищурился:

– Я-то специально пришел в церковь, понаблюдать, как эти иуды будут плакать по себе подобному.

Оказывается, я глубоко ошибался, когда по наивности, присущей натурам бесхитростным и открытым, полагал, что он ценил заслуги генерала Кузьмина. Впрочем, стоит ли спорить с индивидуумом, плохо воспринимающим разумные доводы?

Между тем, мой собеседник гневно мотнул головой. При данном движении конец его бороды описал в воздухе Нью-Йорка довольно широкий круг. Следователь ненадолго замолчал, пожевал губами, затем крякнул, размашисто перекрестился:

– Пусть не упокоится душа Кузьмина в райских кущах!

Было крайне неприятно слушать его. Нет, решил я, нельзя, несмотря ни на что, разрешать Тертышникову беспрепятственно нести околесицу:

– Каждому из нас придется ответить за прожитое перед Всевышним, и вы – не исключение, – дипломатично, но в то же время достаточно твердо произнес я и тоже перекрестился.

Тертышников, не моргая, уставился на меня. Крошечные глазки его засверкали той характерной злобой, которая, вообще-то, характерна для душевнобольных:

– Позвольте, но ведь есть не только суд Божий. Вспомните слова поэта: «Есть суд земной!» – с пафосом продекламировал он, высоко подняв подбородок, растительность на котором мгновенно образовала букву «Г» с длинной ножкой.