Георгий Айдинов - Неотвратимость

— Эх, ребятишки, — Павел положил руки на плечи сидевших рядом друзей. — Если получилось бы! Признаюсь, где-то внутри скребется и скребется что-то и тихонько так нашептывает: «Ей-то, Ольге, какое дело. Ты же обещал, что снизойдут. Она тебе поверила и сейчас верит, хотя и слова всякие грустнющие пишет».

— Уж мне эта доброта, которая хуже не знаю чего, — Иван потихоньку «заводился», ему хотелось говорить громче, и он, сдерживая себя, произносил слова медленно и четко. — Пойми ты, Павел, что нашему брату слишком легко быть добрым и слишком легко быть злым. И в тысячу раз труднее быть объективным.

— Вот именно. Тебе, Ваня, лучше не пить. Водочка сказывается на гибкости твоего мышления. Ты же сам не раз говорил: цель суда — ясная всем, строго логичная справедливость. Правосудие! Уж кому-кому, а тебе ясней ясного, что оно призвано у нас не только воздавать каждому «по заслугам», но и учитывать, какое огромное значение будет иметь справедливый приговор для исправления преступника. В этом, как я понимаю, и сила нашего суда. А доброта, между прочим, как кто-то вовсе не глупый сказал, — это привилегия сильных. Значит, отсюда следует, что законы, справедливость, доброта, сила — это в данном случае синонимы. И суд, не обходя, а свято соблюдая и дух и букву закона, мог и должен был проявить и подлинную гуманность, увидеть, что означало для Ольги понимание ее искренности.

— Не путай, Паша, простых вещей. И очевидных конечно же тебе самому, когда ты не в состоянии самобичевания и вселенской доброты, — Иван принялся теребить прядку своих непослушных волос, что означало у него окончательную перемену настроения не к лучшему. — О серьезных вопросах я предпочитаю говорить серьезно. Во-первых, дух советского закона только в его букве. Если нарушен дух, то нарушен сам закон — и дух и буква. Во-вторых, никак не следует сводить гуманизм лишь к чуткости, сочувствию к самому преступнику. Я согласен с тобой, что в случае с Котовой о соразмерности наказания можно было бы и поспорить. Но как могли понять еще притаившиеся жулики относительную мягкость приговора? Воруй, братва! Признаетесь — пойдут навстречу, скостят срок. Так? Нельзя не учитывать позицию суда, который обязан думать об интересах общества, о гуманизме для всего народа, о борьбе не только с преступностью.

— Друг мой Ваня, не говори красиво и… опять нелогично. Чего же ты вместе со мной бился так над обвинительным заключением? Как понять твое усердие с письмом в колонию?

— Так и понять надо, без всяких обиняков. Я тоже твердо стою на позиции, что срок — это не только кара, а тот минимальный отрезок времени, который нужен, как бы это поточнее сказать, для восстановления личности, вот как. Почему я — за то, чтобы поддержать Котову, дать ей возможность поскорее вернуться к близким. Она заслужила это. Я только против того, чтобы частный случай возводить в принцип и понимать приговор суда как акт негуманный или недостаточно гуманный, не помню точно, как ты сказал.

— Бросьте, братцы, спорить, — попытался утихомирить горячих оппонентов Петя Кулешов. — Каждый из вас по-своему прав. Насчет Котовой — ничего не скажу. Но среди наших подопечных мне приходилось встречать таких, для «восстановления личности» которых ни суды, ни колонии ничего не могут сделать. Закоренелые, ничем не прошибаемые рецидивисты. Освобождают их — как же иначе, свой срок отбыли, — а они несут людям новое горе. Как быть? Прибавить бы надо по суду срок заключения таким неисправимым — нельзя, гуманизм наших законов не позволяет.

— И вообще, — вступил в разговор Валерка Венедиктов. — Даже механизмам положен отдых и профилактический уход. Мы же договорились, что о работе не будем, а вы опять за свое. Предлагаю обсудить такую животрепещущую проблему, как шансы наших хоккеистов в матче с канадцами.

Друзья вскоре расплатились. Вышли на улицу. И прежде чем отправиться по домам, решили заглянуть на минуточку — как не зайти, рядом ведь оказались! — в «Гастроном» № 1, знаменитый елисеевский магазин, который москвичи почему-то упорно предпочитают называть по имени его давнего владельца.

Около одной из касс сгрудилась группа покупателей. Сергей Шлыков не преминул вклиниться в толпу и махнул друзьям рукой, приглашая их подойти. Люди уже расходились, видимо, произошло недоразумение. Внимание любопытных привлек, как это нередко бывает, совсем пустяковый инцидент. Средних лет женщина, вытирая платком глаза, что-то смущенно объясняла стоявшему перед ней высокому черноволосому капитану милиции.

— Обозналась, — разъяснил друзьям Шлыков, уже успевший войти в курс дела. — Приняла товарища капитана за какого-то своего знакомого, который не очень деликатно обошелся с нею.

Друзья переглянулись. Чтобы к офицеру милиции, да еще в форме, да еще публично предъявлялись такого рода претензии! Странно. И так как водочки совсем не пил только один Павел — пусть остальным досталось всего по сто граммов, все равно! — вперед подтолкнули Калитина. Павел сразу вошел в роль.

— То есть как это не деликатно? — поднял он брови. — Мы из городского управления МВД. Будьте добры объяснить, гражданка, о каких претензиях идет речь.

Гражданка стала еще более энергично всхлипывать, и вместо нее ответил капитан милиции, как выяснилось — приезжий, из Баку.

— Говорит, обозналась. Разыскивает, говорит, капитана милиции, будто задолжавшего ей крупную сумму. Такой же, говорит, высокий, черноволосый, как я…

— Так. Что-то мне не нравится эта история. Лучше бы с ней сразу же разобраться. Не возражаете, товарищи?

Расстроенная гражданка — она назвалась Райской — и капитан милиции из Баку не возражали. Излишне говорить, что по соображениям, которые уже приводились, сопровождал их на Петровку, 38 конечно же опять Калитин.

И вот что поведала Райская дежурному по управлению.

В одно из прошедших зимних воскресений Москва, как всегда, устремилась за город. В часы таких вот особенно сильных людских приливов прежде всего безропотно приняли на себя многократно возросшую нагрузку поезда метрополитена. На станции «Кировская» в вагон, и без того, казалось, заполненный до отказа, вклинилась большая группа хохочущих, раскрасневшихся юношей и девушек с рюкзаками, лыжами и традиционными гитарами. Когда поезд тронулся, плотную массу пассажиров, составлявших теперь как бы единое целое, резко качнуло. Вскрикнула женщина с сумками в руках — она не успела схватиться за поручень и потеряла равновесие. Мужчина, который стоял рядом, поддержал соседку за локоть. Женщина поблагодарила.

Случилось так, что и женщина и мужчина вместе сделали пересадку и вместе вышли на одной станции — на «Электрозаводской». Мужчина любезно предложил свою помощь — поднести сумки, если спутница, разумеется, не сочтет это назойливостью с его стороны. Спутница уже имела возможность во время поездки в метро составить некоторое представление о внешности вежливого пассажира. Теперь, при дневном освещении, он произвел на нее еще более выгодное впечатление. Выше среднего роста. Худощавый. Стройный. Как-то по-особому подтянутый, с развернутыми плечами, твердой и вместе с тем легкой походкой, словом, с такой выправкой, какой обычно отличаются военные. Лицо немного продолговатое. Черты тонкие. Холеные усы. Не фатовские, подбритые, а благонадежные, солидные, как у бывших офицеров, оставивших усы еще со времен войны. Вежливо снятую темно-серую велюровую шляпу держит в руке. Такое же, под цвет, темно-серое добротное ратиновое пальто распахнуто. На лацкане черного костюма виден ромбик выпускника военной академии. Белая нейлоновая рубашка с твердым воротничком. Со вкусом подобранный галстук — голубовато-стальной, с черными полосками. В тон костюма и модные узконосые ботинки без шнурков и шелковые носки.