Вячеслав Барковский - Русский транзит 2

— Понимаю, Петенька, понимаю. Ты — другой: земной, мирской, вещественный, что ли… А он — нездешний. Он пришел и ушел. Я думаю, что и пришел-то он сюда лишь для того, чтобы это сделать, потому что никто из здешних, мирских, не сделал бы этого.

— Чего этого? — глухо спросил, не поднимая глаз, Счастливчик.

— Спасти нас: тебя, меня, Оксану, адмирала — всех нас от этого Марселя. Марсель ведь и не человек был…

— Ну ты загнул. Толя. А кто ж он тогда был?

— Не знаю, не знаю… Хмурое Утро сказал — оборотень… Ладно, не переживай так, дорогой Петенька. — Юрьев обнял приятеля за плечи. — Будут для тебя еще фанфары. Ты ведь пока их не услышишь, в покое этот мир не оставишь! Я же тебя знаю…

Блондин сидел на скамейке в «аквариуме» аэропорта и, низко опустив голову, ждал решения своей судьбы.

«И зачем я только взял с собой этого барана, этого „акробата“ хренова, думал он с тоской. — Надо было лететь одному. А теперь и бабки пропали и „век воли не видать“. Ну зачем я только взял этого шизонутого Болека?! Пусть бы он загорал себе в гостинице. Надо было остальные билеты сдать и драпать в одиночку. Корейца и Лелика все равно взяли менты, а Ласковый в реанимации: говорят, на волоске висит, в любую минуту может копыта отбросить. Ну и ладно, что отбросит, ну и хорошо, ну и слава Богу… А этот Болек трахнутый все испортил. И кто же знал, что у него в натуре крыша поехала, что ему взбредет угонять самолет на Канарские острова?!»

Когда Блондин вернулся из травмпункта и не нашел в номере никого из братвы, кроме храпящего Болека, он, посвященный в планы Ласкового, направился в больницу, чтобы поторопить братву. Но у дверей больницы неожиданно для себя сначала увидел милицию, а затем Корейца и Лелика в наручниках, садящихся в милицейский УАЗик. О судьбе Ласкового он узнал от испуганной санитарки сразу после отъезда стражей порядка в отделение милиции.

После этого Блондин, задыхаясь, помчался в гостиницу. Там он растолкал невменяемого Болека и, натянув на него какую-то одежду, повез в аэропорт. Они успели в самый последний момент. Посадка уже закончилась. Но их все же пропустили в салон Блондин, у которого возле носа были наложены швы, умолил сердобольную дежурную пустить их домой лечиться…

Но лучше бы не пускали, потому что когда самолет уже набрал высоту, Болек вдруг поднялся со своего места — Блондин-то думал в туалет! — и, подойдя к бортпроводнику Гале, разливавшей лимонад возле кабины пилотов, сказал, бегая своими мутными глазами, чтобы Гагарин с Титовым сейчас же брали курс на Канарские острова, потому что там очень хорошо, иначе он, Болек, взорвет этот хренов самолет, ведь у него в руке бомба! Болек при этом показал Гале свой огромный кулак, вероятно, и являвшийся, по его разумению, бомбой. Галя сначала смертельно испугалась, но, увидев бегающие глаза террориста и его идиотскую улыбку, поняла, что клиент не в себе. Она попросила подождать ее тут и скрылась за дверью в кабине пилотов. Блондин при этом только всплеснул руками и спрятался за спинку кресла. Минуты через две к Болеку вышел второй пилот и, мрачно окинув взглядом салон, позвал Болека за занавеску — уточнить предстоящий маршрут.

Примерно через секунду после того, как «акробат» шагнул за синенькую шторку, там что-то довольно громко хрустнуло, а потом гулко шмякнулось об пол. Вскочивший на ноги и замерший в проходе Блондин увидел только бритое темя боевого товарища, упокоившегося на ковровой дорожке…

Естественно, что взяли их прямо в аэропорту Пулково у трапа. Вернее, взяли только его, Блондина, как сообщника террориста. Самого же террориста санитары вынесли на носилках. Удар второго пилота — стодвадцатикилограммового человека с квадратной челюстью — превзошел запас прочности Беликова здоровья и, по всей вероятности, явился последней каплей, переполнившей чашу терпения Всевышнего.

Прямо из аэропорта Болека повезли в нервно-паралитическое отделение ближайшей больницы, заботливо стирая с улыбающихся губ его густую слюну куском марли. Болек потерял свой и без того весьма скудный дар речи и стал капризен, как младенец.

Судьбу же Блондина еще решали, и хотя по всему было видно, что к теракту он непричастен, начальники чего-то там тянули и секретничали, нагнетая обстановку. И Блондин готовился к самому страшному: было похоже на то, что законники собрались устроить показательный процесс над угонщиками-террористами, где в качестве главного злоумышленника и руководителя преступной банды должен был выступать именно он — Блондин…

Рядом с Блондином маялся на скамейке полупьяный мужик с липкими волосами вокруг ранней лысины и кровавым носом, распухшим до размеров клоунского. Мужик скрипел зубами, рычал и материл этот собачий Питер со всеми его «телками», «швабрами» и «морковками».

— Довели! Без носа оставили! — хрипел он. — Всех бы передавил! И зачем я только домой не полетел, зачем на эту «телку» позарился! Слышь, парень, обратился он к Блондину, она мне говорит, что я на американского артиста похож, что у нее хата пустая и любовь. Понял, да? Хата пустая и тепла нет! Ух, задушил бы, если б только встретил ее еще раз.

— А здесь-то что ты делаешь? — думая о своем, равнодушно спросил сокамерника Блондин.

— Здесь-то? А-а! — махнул лысоватый рукой. — Да «телку» одну в темный угол потащил, а она, дура, в слезы. Че плакать-то, дело ж нехитрое! Только вот не успел попользоваться…

— А что так?

— Только я к ней свою морду лица приблизил и расслабился, она тут же меня зубами за нос и хватила, как жучка какая-то… Убил бы! Собственными руками передавил бы всех этих баб!

Бабка Авдотья огородами прибежала к своей племяннице Нюське. Она рассказала, что вечером из леса вышел какой-то приличный человек в слегка потрепанном костюме и нерешительно постучался в окно ее избы. Приличный человек, по всему видать, ответственный умственный работник, попросился пожить у бабки с недельку, а, может, и до весны. Бабка впустила было постояльца, но когда узнала, что у того денег только на мешок картошки, передумала. «Раз у него нет денег, то пускал тогда на Нюське женится и живет с ней бесплатно!» — мудро решила она.

Напряженно выслушав бабку Авдотью, тридцативосьмилетняя Нюська немедленно помчалась все тем же путем — через огороды смотреть жениха. Жених действительно оказался приличным человеком, только очень маленьким. Но зато он был в штанах, и на щеках у него пробивалась густая щетина.

— Вы водки много пьете? — мрачно спросила невеста жениха.

— Простите, совсем не пью, — тоненьким голосом сказал Михаил Семенович, робко улыбаясь.

— Пойдемте. Будете жить у меня, — сказала Нюся и, круто развернувшись, пошла в свой дом, вся трепеща от нечаянного счастья.