Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

Анжела пристально посмотрела ему в глаза.

— Разве не так? — спросил старик. — Не надо было прощать?

Анжела только молча глядела на него.

— Ну, ладно, чего уж там, — выдавил старик. — Не простил я ее. И никогда не прощу. Я ее ненавижу.

— Не то, не то, — возразила Анжела. — Если бы вы ее ненавидели, вы бы ее простили и давно забыли про нее.

— Мадам, — отозвался старик. — Так еще никто со мной не говорил. Вы правы, не мог я возненавидеть Терезу, я всегда ее любил. Люблю и теперь, хотя даже не знаю, жива ли она еще или уже умерла. Но ведь это не имеет значения, верно?

— Ни малейшего, — подтвердила Анжела.

— Мсье, — обратился старик ко мне, — поздравляю вас. У этой дамы любящее сердце и ясный ум. Эта дама — великолепная женщина. («Une chic femme», сказал он).

Тут Анжела взглянула на меня, все еще улыбаясь, и сжала мою руку в своей. Когда она улыбалась, в уголках глаз появлялись мелкие морщинки.

— Тогда я и начал пить, — старик продолжил рассказ. — И долгое время все шло хорошо. Но потом произошел несчастный случай. На море. Я лишился патента. Уже не только не мог быть капитаном судна, но вообще не имел права выходить в море.

— Но это ужасно, — заметила Анжела.

— Не так ужасно, как то, что случилось раньше, — возразил старик. — Отнюдь не так страшно. Мало ли на свете других занятий. Где я только не работал на всем побережье от Марселя до Ментоны. Когда тяжелая работа стала мне не по силам, искал чего-то полегче, под конец нашел вот эту. Я очень доволен своей жизнью здесь, у меня на Антибском мысе много друзей. Только вот когда вспоминаю о Терезе…

— Да, — задумчиво обронила Анжела.

— Но теперь я о ней больше не вспоминаю, — сказал старик. — Больше не вспоминаю. Никогда. Вот уже много лет не вспоминаю. — Он опустился на ступеньку и стал разглядывать свои большие натруженные руки.

Анжела потянула меня за рукав.

— Пойдем, — сказала она. — Сейчас он уже забыл о нас. Он думает о Терезе. — Вдали пробили часы на колокольне. Без четверти два. — Нам надо поторопиться, — сказала Анжела.

— Да, надо, — согласился я.

Мы с ней поднялись по каменной лестнице и пошли по дорожке, соединявшей причал с рестораном «Эден Рок». Ресторан принадлежал отелю «Дю Кап», который находился всего в нескольких сотнях метров от берега. Я увидел множество людей, загоравших на площадках в скалах у подножия ресторана, и на память мне пришли вдруг Элизабет Тэйлор и Ричард Бёртон, претендент на испанский трон Хуан Карлос и король Греции с супругой, живущий в изгнании, и многие принцы и принцессы, графы и бароны. Вспомнился и столик, за которым сидели американские миллиардеры — «стальные короли», и Курд Юргенс, и Генри Киссинджер, и мадам Бегум. И вообще все, с кем мне довелось встречаться в «Эден Рок», где они сиживали на террасах, потягивая аперитив. И вдруг подумал, что, вероятно, лишь помутнением рассудка можно объяснить мое настойчивое требование встретиться с тем человеком именно в «Эден Рок» и именно потому, что здесь собирается такое множество баснословно богатых и сверхзнаменитых персон. И если бы рядом со мной не было Анжелы, я, поддавшись приступу внезапно охватившего меня страха, тут же махнул бы рукой на свой план и бежал бы отсюда куда глаза глядят, ибо на самом деле после всего, что случилось, и всего содеянного мной, у меня не было шансов на спасение. Но Анжела была рядом, ее рука лежала в моей, вот я и шагал по дорожке вдоль берега синего-синего моря, под синим-синим куполом неба, меж апельсиновых и лимонных деревьев, пиний и пальм, сосен и эвкалиптов, роз, гвоздик и пышных кустов, усеянных золотистыми цветами, названия которых я не знал. Я шагал довольно быстро, удивляясь: боль в левой ноге почему-то улеглась. С чего бы? Ведь на борту яхты «Шалимар» она давала о себе знать. Может, от волнения? Или мои страхи надуманы, и мне еще удастся спастись? Нет, сказал я самому себе, так не бывает. Придется поверить тому, что сказал тебе доктор Жубер в больнице «Бруссаи». Он врач высочайшей квалификации, а ты сам хотел знать правду. Теперь ты ее знаешь. И должен нести свой крест. Старина, сказал я себе, нести его чертовски тяжело, но я наверняка справлюсь. Потому-то я здесь. Я сказал Анжеле:

— Там, впереди, уже видна клетка с попугаем.

— Да, — кивнула она.

Мы говорили по-немецки, хотя Анжела Дельпьер была француженка, а я вполне сносно владел ее родным языком. Говорила она бегло, но с легким акцентом.

— Как твоя нога? Болит?

— Нет, — ответил я. И солгал. Потому что именно в этот миг наконец-то, чуть ли не с облегчением, вновь почувствовал привычную тянущую боль. Вот оно, подумал я. А вслух сказал:

— Нет, Анжела, совсем не болит. Не забыть бы потом дать старику десять франков.

Она вдруг остановилась и обняла меня. И так прижалась ко мне, что мы стали как бы одним телом, одним существом. Потом нежно поцеловала меня в губы. И я заметил, что в ее огромных карих глазах стояли слезы.

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила она. — Ничего, Роберт. Совсем ничего.

— Да нет, — настаивал я. — Наверняка что-то случилось.

Она прижалась щекой к моей щеке и, глядя на море, — я-то стоял к нему спиной, — прошептала:

— Благодарю тебя, Боже. Благодарю за то, что Ты даровал мне такое счастье, такое дивное счастье. Прошу тебя, Боже, защити нас обоих. Я сделаю все, что Ты потребуешь, но прошу Тебя, защити.

Я думал обо всем, что случилось, и обо всем, что я совершил и еще совершу, о том, что мне предстояло, и радовался тому, что Анжела в эту минуту не видела моего лица. Прямо передо мной уходила вправо широкая дорога, покрытая ослепительно белым гравием. Дорогу обрамляли кедры и пальмы, перемежаясь с тщательно подстриженной живой изгородью. В глубине желтым пятном на фоне зелени выделялся фасад отеля «Дю Кап». Он возвышался, словно средневековый замок, окруженный громадным парком и цветниками, полыхавшими яркими красками. Дорожка, по которой мы шли, и земля, не покрытая гравием, были тускло-красного цвета. Анжела еще крепче прижалась ко мне, и я почувствовал запах ее кожи, свежий, как запах парного молока, и я подумал, что нашей любовью я мог оправдать перед Богом, к которому взывала Анжела, все, даже самое страшное из того, что я совершил, и что Бог поймет и простит меня, потому что все понимать и все прощать — это и есть Его дело. Я чувствовал, как бьется сердце Анжелы. Оно билось очень быстро.

Бонжур, Марсель! — гаркнул попугай. Он здоровался с самим собой: его звали Марсель. Мы стояли перед большой клеткой, в которой он сидел. А клетка находилась у дорожки, ведущей к ресторану «Эден Рок». Теперь левая нога причиняла мне ощутимую боль, да и жарко было, безумно жарко в середине дня в тот четверг 6-го июля 1972 года. А я вот уже несколько лет с трудом переносил жару и буквально весь обливался потом, хотя на мне были только легкая голубая рубашка, белые штаны и белые открытые туфли без носков. Я вдруг почувствовал такую слабость во всем теле, что голова закружилась. Но я знал, что это все от жары, и мне надо оставаться здесь, пока не придет человек, которого я просил о встрече. Я глядел на море и на три с лишним десятка яхт, — среди них было и несколько очень больших, — стоявших здесь на якоре. Кроме французского, на мачтах развевались американский, немецкий, английский, итальянский, швейцарский, бельгийский и многие другие флаги. Клод и Паскаль Трабо только что спустились в шлюпку, прыгавшую на волнах у борта их яхты. С палубы к шлюпке был спущен трап. Собака находилась еще на палубе. И в крайнем возбуждении носилась по ней взад и вперед. Ни ветерка. Я обернулся вправо и взглянул в ту сторону, где над водой пестрели всеми красками гавань и домики Хуан-ле-Пена, а за ними вдали, в заливе, были едва различимы сквозь жаркое марево Старая и Новая Гавань, Порт-Канто, и пальмы на бульваре Круазет, и его белые отели, но все это лишь расплывчато, — весь город с его зданиями в центре, виллами и так называемыми «резиденциями» — многоэтажными жилыми комплексами, утопающими в огромных парках, на склоне, венчаемом Верхними Каннами. Справа, к востоку от Канн, раскинулся квартал Ла Калифорни — та часть города, где жила Анжела. Отдельных зданий я не мог различить, и все же думал, что смотрю сейчас на свой дом, на свою родину. Нашу родину и наш дом. Потому что только Анжелу и ее дом я мог назвать своими, больше ничего своего у меня не было в этом мире. Да, и еще пятнадцать миллионов немецких марок. Но надо мне было больше, их-то я и ждал.