Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

— И я хочу — того же для тебя.

— Я хочу вновь ощутить тебя рядом, — сказала она. — Сразу же, как вернемся домой, примемся за свои безумства.

— Хорошо, — сказал я. — А потом будем разговаривать, слушать пластинки и последние известия по телевизору и, как всегда, говорить и говорить, пока не наступит утро.

Шлюпка с супругами Трабо и их собакой подошла уже совсем близко к берегу. Анжела заявила:

— Когда кто-то из нас устанет рассказывать и уснет, другой должен тут же его разбудить. Я тебя или ты меня. Не забудь, мы в этом поклялись друг другу.

— Разбужу, обязательно разбужу тебя, Анжела, сколько раз уже это делал.

— А я тебя, — кивнула она. — Нам нельзя долго спать. Когда мы спим, мы не слышим, не видим и не чувствуем друг друга.

— Так оно и есть, — согласился я. — Нам действительно нужно как можно меньше спать.

— Сон — все равно что смерть, — сказала Анжела. — Люди обращаются со своим временем так, словно собираются жить вечно. При этом никому не ведомо, сколько времени ему еще осталось — год, пять лет или минута.

— Это сказал тебе я.

— И я этому верю, — сказала Анжела. — Мне хочется жить с тобой до глубокой старости, Роберт. И никогда не засыпать, не помирившись после ссоры. Если, конечно, поссоримся…

— Мы никогда не будем ссориться!

— Наверное, все же будем. Из-за какой-нибудь мелочи. И вот, если поссоримся из-за мелочи, то сперва помиримся, прежде чем отойти ко сну.

— Обязательно и всенепременно.

— Ах, Роберт, — вздохнула Анжела. — Каждый день для меня чудо, и каждый вечер, и каждая ночь. И каждая близость с тобой. И каждый твой взгляд. И каждое сказанное тобой слово. И каждый мой шаг, когда ты рядом. Каждое утро для меня чудо, если ты лежишь рядом.

— И так будет всегда, — сказал я. — Для тебя и меня — пока мы дышим, пока существуем.

— Воистину так, Роберт.

— It’s paradise, [2] Это рай (англ.). — вставил попугай Марсель.

Он был прав. Это и был рай для нас двоих, для меня и Анжелы. Она поцеловала меня в щеку.

— Lucky gentleman, [3] Счастливый джентльмен (англ.). — опять подал голос попугай.

И это было правдой. Я был очень счастлив. Вот уже два месяца я был самым счастливым человеком на свете. Несмотря ни на что. Или именно поэтому. И я сказал Анжеле, которая отошла от меня немного в сторону и смотрела, как супруги Трабо выходят из шлюпки на лестницу:

— Я боготворю тебя. Если бы мне было суждено умереть в эту минуту, я был бы счастливейшим…

Фразу я не договорил. Что-то со страшной силой ударило меня сзади под левую лопатку. Я упал лицом на красноватую землю. И успел подумать: «То был выстрел. В меня попала пуля».

Но звука выстрела я не слышал.

Помню, что услышал крик Анжелы, но не смог разобрать, что она кричала. Помню, что подумал: ну вот, теперь не смогу дать десять франков тому старику на лестнице. Странно, но я не ощутил никакой боли, ни малейшей. Просто не мог ни пошевелиться, ни издать какой-либо звук. Потом услышал кроме голоса Анжелы много других голосов, громких, возмущенных. Потом вдруг все погрузилось во мрак, и мне показалось, что я падаю, все быстрее и быстрее, и лечу в водоворот, у которого нет дна. Прежде чем окончательно потерять сознание, я успел подумать: «Вот, значит, как приходит смерть».

То было лишь ее начало.

Я еще раз пришел в себя, правда, не совсем. И первое, что увидел, открыв глаза, были карие глаза Анжелы, про которые я как-то сказал, что никогда не мог бы их забыть. Анжела что-то говорила. Ее лицо было совсем близко, но я не мог разобрать ее слов из-за какого-то оглушительного грохота. Прошло много времени, пока я понял, что это был шум винта вертолета. Мы летели. Вертолет вибрировал. Я лежал на носилках, накрепко привязанный к ним. Человек в белом халате, сидевший рядом, держал в поднятой руке бутылку. Из ее горлышка свисала резиновая трубка. Она вела к локтевому сгибу моей левой руки. Там торчала игла. По осунувшемуся лицу Анжелы текли слезы, рыжие волосы упали на лоб. Я попытался что-то сказать, но не смог. Она опустилась на колени и приблизила рот вплотную к моему уху, лишь тогда я расслышал, что она кричала. Задыхаясь и давясь слезами, она взывала: «Прошу тебя, прошу, умоляю, Роберт, не умирай! Стоит тебе захотеть, и ты не умрешь. Поэтому не сдавайся. Не сдавайся! Прошу тебя, прошу, ну пожалуйста. Ты не имеешь права умереть. Просто не можешь себе этого позволить. Я — твоя жена, и я так люблю тебя, Роберт! Не сдавайся, вспомни о наших планах, о нашей новой жизни, ведь она только началась. Ты помнишь обо всем этом, правда? Ну пожалуйста!»

Я хотел кивнуть, но смог только с величайшим трудом чуть-чуть наклонить голову. После чего, вконец обессилев, вынужден был закрыть глаза. И тут в голове замелькали, как в калейдоскопе, разные лица, краски и голоса. Все это — лица, голоса и краски — сливалось и проплывало мимо. То вдруг все окрашивалось красным, пламенно-красным. Лицо моей жены Карин, смазливое ее личико искажено злобой, а голос взвивается режущим уши криком: «Трус несчастный! Подлец! Мерзкое животное! Думаешь таким манером отделаться от меня. Ошибаешься! Господь тебя покарает, да-да, покарает. Ты садист! Ты надругался над моей душой! Ты дьявол! Я тебе опротивела, да? Ну давай, давай, скажи, что опротивела!» Пламенно-красное смешалось с золотыми и серебряными переливами воздуха. И на этом фоне появилась эта итальянка с ножом в груди. Но и она уплыла. И передо мной замаячил мой шеф, Густав Бранденбург в рубашке с закатанными рукавами, его хитрые свиные глазки и мощный подбородок, и я услышал грозные раскаты его голоса: «Роберт, ты что — выдохся? Не справляешься с заданием? Не хочешь работать или не можешь?» Свинья. Грязная свинья. Золотое кругом, теперь все стало золотым. Через два года мне стукнет полсотни. Я вкалывал до седьмого пота всю жизнь, и имею право на счастье, как любой и каждый. Это так, — но за счет другого? К золотому фону подмешалась синева, синева глубокого моря. «Самое подлое преступление, какое только может быть, потому что наверняка останется безнаказанным. Семьдесят миллиардов долларов, господин Лукас, семьдесят миллиардов! Мы катимся к глобальной катастрофе. И ничего не можем поделать, ничего». Это все звучит на переливающемся голубом фоне, и говорит это голос Даниэля Фризе из Федерального министерства финансов. «Богатые всё богатеют, а бедные всё беднеют». Кто это говорит? Это говорит старушка, которую я как-то встретил в аптеке. И улыбается грустно, без всякой надежды. Голубое и серебряное, серебряное и оранжево-красное, и зеленые переливы и дымка. Мотор грохочет. Огромные глаза Анжелы совсем рядом, я вижу себя в них. Медленная музыка. Мы с ней танцуем на площадке ресторана «Палм-Бич». Остальные танцующие пары отступают на задний план. Появляются два флага — французский и американский. Оранжево-красное становится ярче. И вдруг все краски рассыпаются звездочками, крутящимися огненными колесами и фонтанами искр. Фейерверк! На его фоне — человек, висящий в петле в ванной комнате. Потом все цвета сразу режут мне глаза сквозь закрытые веки. А это кто? Это я сам. Лежу пьяный рядом с черноволосой женщиной, у которой рот — словно открытая рана. Она голая, наши тела сплелись на ее постели. Кто это… кто… О, это Джесси, проститутка! Теперь все стало зеленым, все оттенки зеленого. Двое здоровенных молодцов избивают меня, один держит, другой молотит меня кулаками ниже пояса — удар, еще удар, еще и еще. Я падаю, падаю. Поддержи меня, Анжела, пожалуйста, поддержи! Но Анжелы не видно, все покрывается мраком, и я погружаюсь в него, как в вату. Я вновь теряю сознание. Жить мне остается тридцать две минуты.