Сергей Протасов - Катастрофа

– Давай, по плану, – отмахнулся Дмитриев.

«По какому еще плану? – озадачился Герман. – Первый день на работе. Ладно, разберемся, главное – ввязаться в драку!» Он покинул кабинет куратора преображенным. Ему нравилась система, в которую он попал. Четкая, жесткая, цепкая. Человеку, недовольному собственной мягкотелостью и слабостью воли, именно таких отношений и не хватало.

Секретарша поднялась и представилась:

– Лобанова Евгения Викторовна. Герман Сергеевич, разрешите, я провожу вас на ваше рабочее место?

– Конечно, Евгения Викторовна, – Герман чувствовал себя великодушным и уже успел пообещать себе не меняться под бременем власти. – Я прошу вас, если можно, не представляться каждый раз.

– Как скажете, Герман Сергеевич.

Они быстро пошли по коридору.

Проходя мимо некоторых дверей, Евгения Викторовна сообщала: «Здесь переговорная», «Это секретная часть, здесь вы будете получать документацию утром и сюда же сдавать вечером», «Тут бухгалтерия», «Туалеты», «Сисадмины» – и так далее.

Кабинет Германа предназначался для троих работников. Три больших стола с древними компьютерами и мониторами, отделенные друг от друга полутораметровыми перегородками, платяной шкаф, железные шкафы, холодильник с микроволновкой наверху.

– Это ваше место, – указала она на один из кубриков. – Ваши соседи сейчас в отпуске. Часа через два вам позвонят из секретки, попросят зайти за удостоверением и рабочими материалами. Вроде пока все. Разрешите идти?

– Один вопрос: компьютер уже можно включать?

Евгения Викторовна оглянулась вокруг и нерешительно произнесла:

– Герман Сергеевич, если вам Игорь Владимирович не сказал, то я не готова ответить. Вы можете ему позвонить по этому телефону, вот список внутренних номеров.

– Да-да, конечно. Я разберусь. Спасибо вам.

Евгения Викторовна ушла, а Герман сел в удобное директорское кресло, опустил веки и замер, прислушиваясь к окружающим звукам. Надо было придумать какое-то занятие на эти два часа. Зазвонил телефон.

– Талинский, – представился Герман.

– Устроился уже? – это был голос Дмитриева.

– Да, спасибо. Жду вызова для получения материалов и удостоверения.

– Хорошо. Чтобы войти в компьютер, я забыл тебе сказать, положи удостоверение на системный блок, и все. И еще, напоминаю тебе, все вопросы задавай только мне. Все без исключения, и пойми меня правильно: тебя могут специально провоцировать, проверять или подсиживать, я всегда должен всё знать, – голос звучал раздраженно. – Я не могу проинструктировать тебя на все случаи жизни, но ты должен сам соображать.

– Я понял, – ответил сникший Герман гудкам отбоя в трубке.

Игорь Владимирович вовсе не разочаровался в Германе. Раздражение – это так, игра для повышения тонуса. Дать понять, что расслабляться не надо и ошибок здесь не прощают. Он опытный человек, много видел новичков, и практически все они не сразу привыкали держать язык за зубами. Герман Дмитриеву понравился – толковый, серьезный. Разберется. Может быть, и стоит жути нагнать, быстрее пойдет процесс адаптации.

Аспирин медленно снимал спазмы, голова продолжала болеть, но уже не раскалывалась. Практически каждый день в течение последнего полугодия, кроме дней совещаний у руководства, Дмитриев приезжал на работу с больной головой. Звание подполковника и полагающийся к нему служебный автомобиль с персональным водителем он получил четыре месяца назад. С этого момента уже не надо было думать о возможных проблемах с ГИБДД, и он стал выпивать почти каждый день. От тоски, от несправедливости жизни, находя в алкоголе анестезию от назойливых и жгучих мыслей.

Дети давно жили отдельно, жена постоянно лежала в больнице по поводу онкологического заболевания. Была еще и любовница, которая регулярно выносила мозг. Но встречаться с ней он недавно прекратил – просто не мог ее видеть. Жизнь на глазах теряла смысл и приносила одни страдания. Ни высокая зарплата, ни власть, ни служебный «мерседес» и большой кабинет не могли примирить Игоря Владимировича с постоянным ощущением содеянной им неисправимой подлости. Дело было не в любовнице как таковой, женщины на стороне появлялись у него и раньше. Просто все так совпало. С этой женщиной он познакомился до того, как обнаружилась болезнь супруги. Знакомство под напором интеллекта, тонкого юмора и достаточных финансовых возможностей Дмитриева скоро переросло в устойчивую, необременительную связь. Он делал все аккуратно, как всегда, никто ничего не подозревал, да и сейчас жена об этой связи не знает.

Потом у жены появились признаки недомогания (в детали входить мы не будем), она обратилась в медицинский центр. Последовали госпитализация и четкий диагноз. Он и подумать не мог, как всегда в таких случаях бывает, что это опасная стадия и предстоящее лечение носит, скорее, условный характер и может принести только отсрочку страшного, неизбежного приговора. Шок для всех родных, близких и коллег. Она уже несколько недель находилась в частной клинике в Израиле и чувствовала себя стабильно. Лучше, чем до Израиля. Возможно, потребуется операция, но после нее станет либо намного лучше, либо намного хуже. Результат наверняка никто предсказать не может, хотя, по словам врачей, некоторые шансы есть. Теперь она вернется домой только после операции.

Страх сжимал горло, когда он представлял ее возвращение. Дом навсегда покинула радость. Оба воспринимали внезапную трагедию как наказание, пытались объяснить себе произошедшее старыми грехами. Ей пришлось копаться в себе, и она нашла объяснения. Ему копаться было не надо. Он сразу понял, что это наказание за измены, за двойную жизнь, за бесконечные вранье и предательство. Он всегда любил ее и мог не изменять, не должен был изменять, но странная внутренняя потребность что-то такое себе доказать, жажда каких-то обязательных мужских приключений толкала его на поиски уступчивых и безнравственных женщин.

Видимо, когда Господь хочет наказать особенно страшно, он наказывает через страдания близкого грешнику человека, дает грешнику возможность увидеть мучения любимого, безвинного, родного существа и почувствовать свое бессилие. Дает время осознать свои грехи, прочувствовать всю глубину падения и невозможность что-то изменить. Когда полным раскаянием уже нельзя ничего искупить – сделать так, словно ничего и не было. Он всегда был уверен, что если никто не знает, то вроде как этого и нет.

Практически вся его немаленькая зарплата уходила теперь на лечение, он не жалел ничего, но понимал, что этого уже недостаточно, что уже поздно, что можно купить отсрочку, но выздоровления жены и счастья купить не получится. Он, полный сил мужик, метался, стремясь сделать все для нее, но больше, чем оплачивать лечение, он ничего придумать не мог.