Максин Чан - Восьмая личность

— Моника, — жестко говорю я, жестом указывая ей на дверь.

Моника идет мимо Алексы, и обе внимательно разглядывают друг друга. Моника встряхивает головой, откидывая волосы. Я замечаю, что ее осанка становится более величественной, чем всегда, а походка — уверенней.

Я закрываю дверь и остаюсь с самим собой на ближайшие десять минут. Мысли возвращаются к отцу. Я представляю его, человека немногословного, но одновременно грозного. Руки огромные, с лопату, а глаза с изящными длинными ресницами. Сотканный из противоречий, он шел по жизни, будто был един в двух лицах. Дома он выпускал из себя тирана, его настроение менялось с такой скоростью, что мы с матерью ходили на цыпочках по стенке, как испуганные щенки. На людях тирана сменял гордый отец семейства, благочестивый и от природы наделенный качествами лидера. Однажды в Рождество — мне тогда было девять, — я был вынужден вместе с ним пойти в наш местный зал для собраний. В руках с обкусанными ногтями я нес картонную коробку с игрушками. Старыми игрушками. Игрушками, которые я любил, о которых я заботился, с которыми я играл. Отец настоял, чтобы я отдал их нашим менее успешным братьям и сестрам. Среди игрушек был Ивел Книвел [18] Американский исполнитель трюков, получивший мировую известность благодаря своим рискованным трюкам на мотоцикле. , которого я обожал в то время, — его тоже пришлось бросить в коробку вместе с моей коллекцией персонажей из «Звездных войн» и крикетной битой.

Когда мы подошли к залу, я горько рыдал, прижимая коробку к груди.

«Прекрати, — приказал отец. От гнева у него пылали щеки. — Слабак чертов».

Во времена моего детства отец большей частью отсутствовал дома, и его совсем не заботил тот факт, что его щедрость дорого обходится его семье, которая включала меня и мою мать Кэтрин — Китти для близких. Теперь-то я понимаю: то, что мы считали бескорыстием, на самом деле было хрупким эго отца — как-никак университет меня кое-чему научил. Его потребность быть любимым иногда перехлестывала через край и становилась трогательной; думаю, его желание все исправить было сродни моему. Он был романтиком, идеалистом, который прятал свой нарциссизм под маской заинтересованности, однако на самом деле он верещал от восторга, как свинья, купающаяся в грязи, когда чувствовал, что нужен кому-то и полезен. Полагаю, именно поэтому и появилась моя мать. Она была обворожительна и беспомощна. Не умела самостоятельно принимать решения. Не имела цели, была уязвима, патологически зависима от партнера и, следовательно, крайне нуждалась в нем. Все это долгие годы бесило меня.

«Дэниел, мне просто нужно обсудить это с отцом», — говорила она.

«Хорошо, ладно, но ответ мне понадобится завтра. Я был бы счастлив, если бы вы оба пришли».

Отец так и не пришел на выпускной. Он был занят. Его вниманием завладело одно крупное слияние компаний, и он, сомневаясь в том, что кто-нибудь, кроме него, сможет довести до конца переговоры, настоял на том, чтобы присутствовать при заключении сделки. Моя мать тоже не смогла прийти, что я объяснил простудой и с чем она милостиво согласилась, тихонько кашлянув. Поздравив меня, она опять повисла на телефоне.

Отец очень надеялся на то, что я займусь семейным бизнесом. Дам ему основания гордиться тем, что сын стал его естественным преемником во главе империи по торговле товарами для дома, которую он строил кровью, потом и многими мучениями. Вместо этого я выбрал другой путь: решил учиться дальше. В глубине души мне хотелось дать ему бой, отвергнуть его самого и его бизнес, применяя свои знания в далекой от всего этого области. Естественно, он пришел в ярость, когда я рассказал ему; он в сердцах хлопнул дверцей машины, оставив мать сидеть на заднем сиденье с застегнутым ремнем безопасности, наискось пересекавшим ее грудь.

«Образование надо получать в действии, — орал он, — работая! А не сидя в чертовом кампусе для мудачьих выскочек, которые спят до полудня и дрочат на свои оценки. Ради все святого, Дэниел, хватит быть бесхребетным, стань наконец мужиком».

Я молчал, в моем желудке стягивался в тугой комок страх.

«Ты обуржуазился и стал абсолютно бесполезным», — буркнул он, краснея.

Идея о том, что я бесхребетный, предполагала, что я сродни медузе, улитке, солитеру. Что я не способен стоять и тем более дрочить до полудня.

Я откашлялся. Комок в желудке развалился.

«Как я понимаю, ты меня одобряешь?» — рискнул задать свой вопрос бесхребетник.

«Ни под каким видом», — отрезал отец.

Я выбрал клиническую психологию. Это не только звучало красиво, но и гарантировало мне возможность не ограничивать себя в занятиях сексом. Контингент был преимущественно женский, в среднем шесть девочек на одного мальчика. Я запасся идеями Одри Лорд, Эдриен Рич, Глории Стейнем, Жермен Грир и других обозленных феминисток в надежде подманить к себе противоположный пол. Многие часто видели, как я иду по территории Кембриджского университета с экземпляром «Второго пола» под мышкой, показывая всем, что труд Бовуар дорог мне так же, как какой-нибудь знак почета. К моему удивлению, это сработало. Девушки сменяли одна другую, высвечивая мой страх перед интимной близостью и реальную причину, почему я выбрал психологию — моя психика была полностью испоганена.

Алекса колеблется. Взгляд ее зеленых глаз мечется по кабинету, словно по морю в поисках спасательного плота. Наконец он останавливается на мне. Она моргает.

Как говорит Дэниел Штерн, зрительный контакт в течение одиннадцати секунд свидетельствует о том, что в конечном итоге двое займутся любовью, полюбят друг друга или будут воевать друг с другом. Я предполагаю, что наш контакт ограничится десятью секундами, и мы, следовательно, не зайдем на опасную территорию.

Девять, десять — и она отводит взгляда.

Я обращаю внимание на то, что длина ее шелкового платья тщательно продумана и выверена по критериям скромности — до колена. Идеальная пропорция для стройных ног и изящных икр. На шее у нее сердечко из розового кварца на узенькой ленточке — насколько я помню, оно было на ней и в наш первый сеанс. Волосы собраны в аккуратный овальный французский пучок. Ее поза непринужденна, локоть лежит на подлокотнике кресла. Я спрашиваю себя, кто она сегодня, эта элегантная молодая женщина?

Я подумываю о том, чтобы мягко перевести разговор на прошлый сеанс, когда мне нанесла короткий визит Долли, и откидываюсь на спинку, понимая, что нельзя действовать под влиянием своего любопытства.

Молчание.

— Мне приснился сон, — наконец говорит она. — Я знаю, что вы, психиатры, любите сны.

Я откашливаюсь.

— Хочешь рассказать о нем? — спрашиваю я.