Эва Гарсиа Саэнс де Уртури - Жало белого города

– Я пришла не только за пузырьком, Альваро. Я пришла, потому что хотела тебя увидеть, – наконец решилась Бланка.

Она устала расплачиваться за то, чего не совершала, играть роль, навязанную ей обществом, невзирая на регулярные избиения. Устала слушаться суровых, влиятельных, сильных мужчин. Устала от плохого настроения, тоски и тревоги. Было же время, когда она была беззаботной девчонкой; куда все это делось? Она устала быть представителем семейства, а заодно борцовской грушей и контейнером для спермы. Это был ее первый бунт, и ей хотелось, чтобы его свидетелем был Альваро Урбина.

«Единственный раз, – сказала она себе. – Единственный раз не думать о том, что скажут другие, разве я за это не заплатила слезами и кровью?»

Альваро пристально, изучающе посмотрел ей в глаза и увидел перед собой глаза женщины, принявшей решение.

Поэтому молча встал, медленно направился к двери и защелкнул на задвижку. Затем вернулся и повесил свой белый халат на крючок. Бланка уселась на кушетку и расстегнула пуговицы спереди платья. Она сидела обнаженная, и высокая деревянная кушетка делала ее одного роста с Альваро, который взял ее руку и начал неспешно целовать, начиная с указательного пальца.

Затем провел губами по всей длине кисти, приподнял руку, следуя по латеральной вене. Коснулся языком локтевой ямки и через некоторое время добрался до дельтовидной мышцы. Он заблудился в изящной линии ее ключицы, и к тому времени, когда дошел до трапециевидной мышцы, его эрекция была почти болезненной.

Тут-то Бланка и поняла разницу между мужской лаской и ее отсутствием: когда Альваро в нее вошел – нежно и горячо, что полностью соответствовало тому, каким она его воспринимала – все, чего ей хотелось, это остаться навсегда в стерильном кабинете и больше не возвращаться в свою замужнюю жизнь.

Он указывает направление, ты следуешь его указаниям. Следуй за ним, все время за ним, #Кракен.

1 августа, понедельник

Наступила ночь, но день для меня еще не закончился. Я пересел в «Аутлендер» и поехал в Вильяверде по темным ночным дорогам, по которым ездил тысячи раз с тех пор, как был ребенком. Проехал через перевал Витории в сторону юга и въехал в графство Тревиньо с его почти не-обитаемыми деревушками, в центре которых возвышались маленькие романские церкви, построенные много веков назад и окруженные полями уже собранной пшеницы. Над Сан-Висентехо показался темный массив моих гор. Я нажал на газ: быть может, дедушка еще не улегся. Проехал под высокими буками на серпантине Бахаури, откуда открывался пейзаж с высокими деревьями, чьи кроны на фоне горного склона по утрам напоминали волшебную сказку, а по вечерам – страшную историю.

Вильяверде встретил меня золотым светом полудюжины фонарей. Я въехал по горному склону и припарковался под балконом.

Поднимаясь по лестнице с ноутбуком в руке, я свистнул, и дедушка свистнул в ответ. Я застал его на кухне: он колол миндальные орехи, которые доставал из мешка. Обычно он размешивал их с водой, анисом Лас-Каденас и сахаром, а получившийся десерт отдавал нам с Германом, чтобы мы захватили его с собой в Виторию. «На черный день», – повторял он, пожимал плечами и приступал к новой работе.

– Как дела, дедушка?

– В такое время, да еще и в понедельник? Ты чего тут забыл?

Я уселся напротив в плетеное кресло, чиненное не менее сотни раз.

– Мне нужно занять второй этаж и заняться кое-какими исследованиями. У меня много материала, и я не хочу держать его в городской квартире.

Дедушка никогда не говорил ни да, ни нет.

– Посмотрим, чего у тебя там, – пробормотал он, поднялся и, сгорбившись, направился к старой лестнице, истоптанной башмаками двенадцати поколений, которая возвышалась в центре гостиной подобно деревянной горе.

Верхний этаж дедова дома не был отделан; темные деревянные балки, скрепленные иудейским битумом [39] Иудейский битум, или сирийский асфальт, – вид асфальта, добываемый в Сирии и в районе Мертвого моря, широко используется в лакокрасочном производстве. , оставались на виду, каменная кладка не была оштукатурена. Наверху хранились лисьи шкурки, развешанные по стенам, а также шкуры кабанов, оставшиеся с тех пор, когда послевоенный голод вынуждал деда заниматься браконьерской охотой.

Никто не мог объяснить, каким образом шкуры, провисевшие на стене столько лет, по-прежнему оставались в целости и сохранности; а того, кто об этом спрашивал, дед не удостаивал ответом.

Там же стояли кое-какие мои ящики, набитые памятными вещами, которые я не хотел выбрасывать. Эти предметы, преисполненные смысла, мне с некоторых пор было тяжело видеть, потому что внутри у меня все начинало кровоточить, однако я инстинктивно чувствовал, что должен их сохранить.

– Дедушка, можешь разложить столик для пинг-понга, пока я не нашел то, что ищу?

– Конечно, сынок.

Легендарный столик для пинг-понга составлял часть моих представлений о нормальной жизни, которые дед привил нам с Германом.

Подростком брат едва доставал до краешка зеленой доски, моим же непропорционально длинным рукам было тесно, чтобы как следует размахнуться ракеткой. В закрытых помещениях недоставало места для физических упражнений, однако именно теснота вынудила нас с братом компенсировать свои недостатки и сосредоточиться на стратегии игры. Кроме того, мы учились не уступать ни очка и непременно выигрывать: за пределами дома победа давалась непросто, мы уже тогда интуитивно это угадывали и каждое лето доводили друг друга до полного изнурения. Когда падали от усталости, дед приносил старый кувшин вина и разрешал сделать по глотку.

Я осмотрел все ящики, пока не нашел стоявшую в самом низу коробку с надписью, сделанной моей детской рукой: «Тасио».

– Боже, сколько времени прошло с тех пор! – невольно вырвалось у меня, пока я рассматривал ее со смесью уважения и почтительности.

Дед установил столик для пинг-понга в центре чердака. Я открыл коробку и принялся доставать газеты и видеокассеты.

– Как думаешь, ты сумел бы раскочегарить видеомагнитофон или старый телевизор?

Дед пожал плечами: на самом деле он обожал всякую старую технику.

– Попробуем. – Усмехнулся, изображая равнодушие, и достал стоявшие в углу, завернутые в помутневший полиэтилен и заросшие паутиной видеомагнитофон и телевизор, которые давным-давно были заменены более конкурентоспособными гаджетами.

Пока он ими занимался, я разложил на огромном столе для пинг-понга вырезанные фотографии прошлых десятилетий.

Интересно, что подумает Эстибалис, если обнаружит доказательства моего увлечения Тасио? Она бы и меня задержала, как еще совсем недавно – несчастного оптика? Я бы тоже угодил в ее список подозреваемых?