Хелене Флод - Терапевт

Горюют по-разному. Наверное, ребенком я горевала по маме, но помню это плохо. Например, плакала по ночам, закрыв голову одеялом, чтобы не услышали папа и Анника. Это немного другое горе, когда ты не вполне доверяешь своей памяти, не можешь с уверенностью утверждать, из-за чего ты плакала: из-за того ли, что горевала по матери? Ведь я плакала не только из-за того, что ее нет, а из-за всего, чего мне не досталось, всего, что могло быть, если б она не умерла. Это горе всегда со мной. От него не отделаться, оно пробивается на поверхность неожиданно, застает врасплох. Как когда подружка в пятом классе позвала меня после школы домой, а ее мама за обедом спросила в шутку, не обижаем ли мы учителей. Или когда мать Роньи учила нас заплетать косу колоском: она встала позади стула дочери, сняла с ее волос резиночку и стала осторожными движениями плести косу, показывая нам, как это делается. Или когда вот только что, на парковке, брат Сигурда обнял мать за талию, а она склонила голову ему на плечо.

Дорожка, по которой я иду, ведет к месту, откуда рукой подать до нашей улицы. Я останавливаюсь. Наверняка такси уже близко и скоро заберет всю троицу со стоянки; может, они уже уехали. Собственно, можно повернуть назад. С другой стороны, я же не совсем сирота. Могу заглянуть к папе. Попить с ним чаю или, того лучше, просто подняться в свою старую спальню, посидеть там. В ней все осталось почти так же, как когда я была ребенком. На кровати лежит большое белое покрывало, которое мама связала для меня крючком. Если лечь на постель, можно прижаться к нему лицом, ощутить щекой работу ее рук…

И вот я подхожу к дому, где прошло мое детство; лавирую между кучками грязного талого снега и обледенелыми кочками на вспаханной колесами земле. И тут звонит телефон.

— Это Гюндерсен, — говорит полицейский, как только я отвечаю на звонок. — Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос, Сара. Насколько вы честны, заполняя медкарты?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, насколько то, что вы записываете, соответствует тому, что вы думаете. Если вам кажется, что пациент совсем чокнутый или что он просто нытик, так и напишете?

— На это непросто ответить. Я всегда честна. Но я же профессионал. А пациенты имеют право на доступ к своей карте, поэтому я пишу так, чтобы не оскорбить их, если они попросят прочитать мои записи.

— Как это понимать? Что вы приукрашиваете?

Я вздыхаю. Сказываются переживания, испытанные в ритуальном бюро.

— Медицинская карта не содержит моего личного мнения о пациентах. В ней высказывается мое профессиональное суждение. Если кто-то «совсем чокнутый»… да я даже точно не сформулирую, что это значит. А вот если нытик… Нужно разбираться. Если кто-то ноет по поводу того, на что сам может повлиять, изменить, — может, я и запишу это в карту. Но тогда, разумеется, подниму эту тему в беседе с самим пациентом.

— Гм… Но вот интересно. У вас тут есть медкарты, помеченные словом «оценка»…

— Вы что, читаете мои медкарты?

— Частично. Отдельные абзацы. Чтобы разобраться.

— Разобраться в чем?

Небольшая пауза.

— В том, из чего складывается ваш рабочий день. Как проходит прием.

— Это конфиденциальная информация, — говорю я, но уже без того пыла, что был во время наших прежних дискуссий на эту тему. — Одно дело, что юридически вы имеете право их изъять; но никто не отменял этического обязательства хранить тайну личной жизни пациентов. Если вас интересует, как я веду прием, спросите у меня.

— Ладно, понял, — нетерпеливо откликается Гюндерсен, и у меня складывается отчетливое впечатление, что он и дальше будет делать с моими медкартами все, что захочет. — Но сейчас я как раз задаю вопросы. Что вы понимаете под «оценкой»?

Мы продолжаем беседовать; я сворачиваю на улицу, где находится дом папы. Спину мне припекает солнце; передо мной на щебне тротуара вырисовывается моя корявая тень.

— Я оцениваю эффективность терапии. После сеанса я всегда стараюсь сделать это.

— Что если вы сочтете, что пациент — допустим — лжет вам?

— Лжет мне? Это очень редко случается, насколько мне известно. Преувеличивают, это бывает. Или умалчивают как раз о том, что их, собственно, мучает. Например, пациент может вспомнить о трагическом событии, настигшем его в детстве, и добавить: но вообще-то ничего страшного не случилось . И тогда я могу предположить, что он что-то сглаживает. Или если торопится поменять тему, значит, за этим что-то скрывается. Ребенку пяти лет может казаться, что нет ничего страшного в… да не важно. Понимаете? И тогда я, скорее всего, запишу это, оценивая терапию.

— Какими словами запишете?

— Гм. «С учетом серьезности эпизода создается впечатление монотонности аффекта у пациента. Оценка подсказывает, что за этим событием может скрываться большее, нежели то, о чем шла речь во время сеанса. Требуется углубить тему во время следующей встречи». Что-нибудь в этом духе.

— Понял, — говорит Гюндерсен. — Спасибо, Сара. Мы прощаемся с вами ненадолго.

— Погодите, — говорю я, приближаясь ко входу в дом моего отца. — Вы же близки к раскрытию? В смысле, вы ведь поймаете виновного?

На мгновение воцаряется тишина; мне даже приходит в голову, что Гюндерсен занят чем-то еще, разговаривая со мной. Но потом он говорит:

— Мы разрабатываем разные версии. Полагаю, что мы знаем, зачем Сигурд в тот день отправился в Крукскуг. Но пока это все, что я могу вам сказать, Сара, и я очень просил бы вас постараться не думать об этом. И дать нам делать свою работу.

— Я разве мешаю вам работать?

— Я знаю, что вы побывали у фру Аткинсон. Разумеется, я не могу запретить вам бывать у нее. Но лучше бы не надо. Серьезно.

Это предостережение больно задевает меня. Не потому, что мне неудобно из-за того, что он прознал о моем визите к старой даме. И не потому, что я в панике удрала оттуда, хотя это и неприятно . Но потому, что он намекает, будто я им мешаю. Будто я безмозглая дамочка, играющая в сыщика и сующая нос не в свое дело. Разумнее прекратить это . Я как бы сама себя инкриминирую. С какой стати Гюндерсену интересоваться, что происходит во время сеанса? И из чего складывается мой рабочий день? И вот, возможно, поддавшись защитному рефлексу, я вдруг выпаливаю ту крохотную дозу информации, которую держала при себе и которой не собиралась делиться…

— Иногда его после работы ждала одна женщина. Вы не знали? Я поговорила с его коллегами, и они мне про это рассказали. Они видели, как она ждала, чтобы он вышел к ней.

Теперь Гюндерсен снова замолкает.

— Вот как, — говорит он в конце концов. — Я не знал. Это интересно. Кто, вы говорите, вам рассказал?

— Маммод. Из «ФлеМаСи».

— Спасибо, Сара.