Ирина Кошман - Силки на лунных кроликов

Пленница же думала о велосипеде. Она не могла мечтать о таком. О том, чтобы крутить педали и нестись навстречу южному ветру, срывающему остатки грустных мыслей. Она больше никогда не сбежит. Теперь она научится принимать всё так, как есть. Мир такой – и точка! Просто смирись с этим. Не нужно больше мечтать о Питере Пене. Никто не прилетит. Просто закрывай глаза и дыши.

– Тебе было больно? – спросила она робко, глядя на затылок папы.

– Нет, – ответил он коротко.

Лгал. Почему он лгал? И как долго он это делал? Всё ложь. Стены норы – ложь, отражение в зеркале – ложь, книги – ложь.

Мальчик с велосипедом – правда. Настоящая, неподдельная. Правда, которую нельзя удержать в маленьком вонючем погребе.

Теперь она молчала. Много и натужно, храня в себе злость и обиду. Иногда она смеялась, пытаясь так раздвинуть стены. Сломать цепи.

В погребе появилась плесень. Весна, лето, осень, зима, снова весна… Картинки на стене сменяли одна другую, пока Алиса не попросила больше не вешать их. Она вообще больше не хотела знать о том, как живет внешний мир. У нее больше не было ночных вылазок, не было звездного неба. Плесень разрасталась. Маленькие черные точки расходились от дальнего угла, всё больше напоминая черное ночное небо. Словно живое дышащее существо.

Ты убиваешь всё живое. Фиалки засохли. Кошка умерла. Ты, как солнце, убиваешь всё живое.

Иногда становилось трудно дышать. По ночам сильный кашель мучил ее легкие. И каждое утро она надеялась, что этот день станет последним. Снова надеялась.

В тот день, когда, как она думала, ей исполнилось двенадцать, папа снова принес торт и шарики. А подарком было красивое платье с кружевами. Как у принцессы. Голубое, как будто облако, которое она рисовала себе в воображении. И платье это вызвало в ней вспышку гнева.

– Спасибо, папа, – сказала она и отвернулась, продолжив читать.

– Не хочешь кусочек торта, дочка? Твой любимый.

– Оставь меня в покое! – закричала она изо всех сил израненными легкими. – Оставь меня в покое!

Она поднялась с места и сильно толкнула его в грудь. Профессор пошатнулся и упал. Он всё еще преподавал в университете и был специалистом высокого уровня. Но его здоровье ухудшилось. Зрение упало, мышцы стали слабыми. Бессонница усиливалась с каждым годом.

И теперь он был уверен в одном: когда почувствует себя совсем плохо, покончит с собой и с ней. Иногда по ночам он прокручивал в голове страшные картинки. Сперва нужно будет избавить от боли Алису. Но как? Задушить подушкой во сне? Нет, он видел в какой-то передаче, что задушить человека не так-то просто, как показывают это в фильмах.

Отравить? Но чем? Не существует яда, который можно просто выпить и уснуть, как в «Ромео и Джульетте».

Он фантазировал о романтичной смерти. Думал о том, как они вдвоем возьмутся за руки и сиганут с моста. Не будет больше бессонницы, мучений и мыслей. Хватит боли. Но девочка не сможет сделать этот шаг сама. А что, если ее подтолкнуть? Просто завязать глаза?

В этом мире много мостов, с которых можно было бы прыгнуть. Мосты не над реками, нет. Это слишком ненадежно. Мосты над дорогами – вот, что ему нужно.

Он возьмет Алису за руку и скажет, что хочет прогуляться с ней. Она, конечно, будет упираться, может, впадет в истерику, но всё равно поддастся. Как поддается его воле всегда. Девочка была смыслом его жизни. Всей его жизнью. Частью его тела, его души. Он не помнил и не хотел вспоминать жизнь до нее. той жизни просто не было. Прошлое испарилось, как утренняя роса на жарком солнце. До нее не было ничего. И после нее не будет ничего. Она и есть жизнь.

Но и без него никакой жизни у Алисы не будет. Она словно зародыш, а он – утроба. И без утробы зародыш не сможет дышать. Она стала слишком взрослой, слишком большой, слишком требовательной и строптивой. Она умеет решать сложные задачи, умеет манипулировать, умеет даже лгать. Оказывается, для того, чтобы стать «человеком» не обязательно стоять посреди толпы. Можно просто дышать одним кислородом с другим человеком. Всего с одним.

По крайней мере, до этого момента, профессор был уверен, что незаменим. Но теперь он четко видел, как летит с моста, расправив плечи. Нет, они не смогут сделать из него посмешище.

Декан говорил что-то и говорил. Его губы шевелились, но слова как будто застревали в воздухе. Шум в ушах профессора нарастал всё сильнее, подобно смерчу, он засасывал в себя всё окружающее пространство.

– Вы меня увольняете?

Декан остановился и глубоко лицемерными удивленными глазами посмотрел на профессора.

– Нет, что вы! Пенсия – это же не увольнение, – мужчина рассмеялся.

Профессор сейчас пытался вспомнить, сколько деканов сменилось за всё время его работы в этом университете? И не мог. Слишком много лиц, слишком много имен. Память ускользала, как перезревший фрукт выскальзывает из кожуры.

Пенсия. Они называют это «пенсия».

– Нам сократили бюджет, вы же знаете, Лев Станиславович.

Услышав свое имя, профессор почему-то вздрогнул. Так бывает, когда твое имя кто-то произносит в толпе. Ты оборачиваешься, но ошибаешься. Твое имя принадлежит и кому-то другому.

Профессор встал, взял портмоне и вышел.

Этот день настал.

Лев Станиславович вернулся домой и, не включая свет, вошел в кухню. Налил воды из-под крана и осушил весь стакан. Голова раскалывалась, спину ломило. Нужно было зайти к Алисе. Но ему не хотелось сейчас.

Сейчас он должен сделать первый шаг. Он боялся: если увидит девочку – тут же передумает. Сомнения, как плесень, начнут разрастаться. Она ведь всё еще та малышка в желтом платьице на желтом велосипеде, разрисованном кроликами.

Профессор неосознанно развернулся в сторону заднего двора, хотя и не мог видеть сквозь стены. Но он знал: там, под кустами малины всё еще дремлет остов от велосипеда. И ждет, когда же его разбудят, словно память.

Он, как приговоренный к смерти преступник, подумал о том, что неплохо было бы поесть перед «казнью». Нет. Кусок в горло не лез. Да и какой в этом смысл?

Выбирай мост…

Сначала нужно оставить память о себе. Самую яркую память. Он столько лет проработал в этом университете. Кто-то из его первых студентов уже даже обзавелся внуками. Да, и его дочке было бы уже двадцать четыре. Может быть, он тоже нянчил бы внучку. Ее звали бы Алисой. И никак иначе.

Двенадцать лет. Долгих лет, но пролетевших, как пуля у виска. Что теперь делать с этим?

Ей было двенадцать, когда она умерла. Помнишь?

И Алисе тоже двенадцать… Значит, пора.

Лев Станиславович сел за компьютер. Нашел архивные новости, где говорилось о пропаже маленькой девочки. Посмотрел еще раз на фотографию. Неужели это она? Это была она? Светлые волосы, яркие глаза. Теперь там, в погребе сидел совсем другой ребенок. Угрюмый, замкнутый, злой.