Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

Мы расплатились, пожилая дама по-прежнему не сводила с нас глаз.

– Это не игрушки, – сказала она.

– Мы знаем. – Робин иронически усмехнулась.

Женщина взяла мятую банкноту, рука ее на мгновение повисла в воздухе – прежде чем она передумала, мы выскочили на улицу, щурясь от резкого серебристого света. Возвращались мы тем же путем, что и пришли, посмеиваясь над старушкой и ее лавкой древностей, а также над покупателями – стареющими хиппи и одинокими женщинами, пришедшими за любовными напитками.

Робин уселась на постамент статуи и принялась за самокрутку. В городах более цивилизованных, чем наш, столь откровенное курение марихуаны было бы занятием рискованным; у нас же – ничего особенного, сладковатый запах косяка смешивался с соленым запахом моря, леса и леденцов. Она сделала ленивую затяжку и протянула сигарету мне.

– Эй, тут у меня… Тут у меня есть кое-что для тебя, – сказала она.

Нехарактерная для нее запинка заставила меня затаить дыхание. Она вроде как выстраивала фразу, подбирала слова. Не дождавшись продолжения, я повернулась к ней, подняла брови и выдохнула дым прямо ей в лицо.

– Да ну тебя, – рассмеялась Робин и ткнула мне локтем под ребро.

– В чем дело-то?

Она пошарила в карманах, сначала в одном, затем в другом, сунула руку глубже.

– Ага, вот оно. – Свободной рукой она вынула самокрутку у меня изо рта, затянулась и, подняв голову, медленно выпустила дым. – Это, конечно, глупость…

– Тоже удивила, – сказала я, толкнув ее локтем.

– Но я подумала, тебе это подойдет.

Робин достала из кармана тонкую серебряную цепочку, сквозь которую была продета еще одна, такая же. На обеих поблескивало по серебряной подвеске.

– Видишь? Браслет дружбы. Ты говорила, что хочешь такой. – Щеки у нее слегка раскраснелись, возможно, на ветру.

– Ну ты и неудачница. – Я обняла ее за плечи.

– Знаю. Протяни руку.

Я закатала рукав, вытянула руку, и она бережно закрепила браслет у меня на запястье.

– Теперь ты. – Я проделала ту же операцию, чувствуя пальцами холод цепочки.

– Ну вот, – удовлетворенно сказала Робин. – Навеки вместе и все такое прочее.

Она взяла меня за руку, крепко стиснула, и мы принялись рассматривать проходящих мимо людей с жалостью. С жалостью ко всем, кто не мы.

Она зажала между большим и указательным пальцем обтрепанный край моего свитера и теребила его, пока мы слушали Аннабел. Я пыталась сосредоточиться, понять, о чем идет речь, но чувствовала, что не получается. Рука Робин, настойчивая, не желавшая отрываться от меня, оттягивала на себя все внимание.

– Естественно, вы, как и все дети, играли в игрушки, – говорила Аннабел, – придумывали волшебные истории, создавали целые миры для себя и своих друзей. Для детей игра и развитие воображение – это способ самовыражения, обретения опыта. Детьми мы учимся заключать договоры и соглашения, разделять веру в вещи, которые для посторонних кажутся фантазиями и выдумками, игрой воображения. Но для ребенка это не преднамеренный процесс – все воображаемое для него подлинно. Вот я, например, верила в фей – я видела их, была убеждена в их существовании, как сама леди Коттингтон [11], которая, рисуя их, уверяла родителей, что захлопывает их между страницами альбома, чтобы остались отпечатки. Детьми мы можем верить во все что угодно, даже когда действительно знаем свою роль в создании этих фантазий.

Робин поерзала и еще больше придвинулась ко мне, ее рука переместилась на мою ладонь. Я постаралась отодвинуться.

– Вы рассказывали истории, полные откровений, потрясающие, головокружительные истории про жизнь и смерть, любовь и измену, про миры, в которых сталкиваются времена. Истории, опирающиеся на мифы, пронизывающие весь опыт человеческого существования. – Аннабел посмотрела на нас. – Но как? Откуда нам, детям, знать, что предательство любимого человека может привести к страданию и смерти? И что спасти нас в последнюю минуту может хороший врач? Что являются существа с крыльями, прекрасные и устрашающие неповторимые, как тень смерти? Что месть порой именно то, что нужно?

Робин закашлялась, перевела взгляд на Алекс и Грейс, упрямо смотревших куда-то вперед, избегая ее взгляда. Ссора, случившаяся до прихода Аннабел, повисла между нами, переполненная невысказанными словами.

– Повторяю, нас оставили наедине с чем-то таким, что мы бессильны объяснить. Это проблеск вечности, то, что дано изначально, действующий архетип. Ведь мы знаем, что эти фантазии лежат в основе всего нашего существования, нашей человеческой формы. Это могут быть просто игры, просто детские забавы, но они составляют основу историй, которые учат нас тому, как надо жить, – или напоминают нам об этом.

При этом, – продолжала она, переворачивая страницу в блокноте, где слова были окружены легкими карандашными набросками, а на полях угадывались эскизы фигур Джакометти, – при этом вы, несомненно, осознаете или начинаете осознавать, что в зрелости личность медленно уменьшается, ослабляется воображение, иссушается вера, действительным становится только то, что можно подержать в руках. Мне лично даже сейчас представляется странным, что переход в зрелость воспринимается как нечто позитивное, как «избавление» от прежних фантазий, стремление к жизни, которая проживается просто и скучно. Брак, офис, отказ от чуда. Движение в сторону смерти, и по дороге к ней происходит утрата внутреннего знания, любви к красоте, радости. Тупая, механическая, бессмысленная работа; жалкие развлечения вперемежку с приобретением значимого опыта. Часы бодрствования, когда мы только и ожидаем момента погружения в безмятежный сон без сновидений; приятные во всех отношениях и совершенно пустые разговоры. Скольжение, метр за метром, к пропасти.

Птицы, рассевшиеся по циферблату башенных часов, перестали махать крыльями и замерли. Ветер утих, вокруг наступила тишина. Я думала обо всех тех, кто не был нами, не был частью нашего тайного общества, кто видел жизнь такой, какой она им казалась, а не такой, какой была в действительности.

– А вот для древних греков реальность была чем-то неотделимым от того, что мы сейчас назвали бы воображением. У Гесиода деймоны сосуществовали рядом с простыми смертными; в «Федоне» Платон повествует о душах разгневанных мертвецов, которые парят над захоронениями и кладбищами. А у Ксенофонта в «Киропедии» те же самые души отыскивают злоумышленников, желая отомстить.

В греческой космологии эти души смертных шагали бок о бок с богами и чудовищами. Божества ходили по земле во плоти, к ним можно было прикоснуться. Они существовали в царстве смертных, они были частью их реальности, находясь в том же физическом пространстве. Греки, как и люди почти всех культур, предшествовавших нашей, были настроены на эту волну: их воображение не было стеснено необходимостью взрослеть, оно расцветало, позволяя видеть мир одновременно во всех его измерениях, мир без стен, которыми мы его обнесли.