Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

На въезде в город уличные фонари сменились ярким освещением набережной с ее обшарпанными павильонами с игровыми автоматами: «Золотая лихорадка», «Дворец Цезаря», «Госпожа Удача» – названия полыхали яркими красками.

– Знаете, Вайолет, – медленно заговорил он, по-прежнему не отрывая взгляд от дороги, – иногда я за вас беспокоюсь. Я знаю, вам пришлось пройти через многое, и… – Он замолчал, тщательно подбирая слова. – Порой мне кажется, что для вас самой было бы лучше, если бы вы хоть немного приоткрылись тому, кому вы можете доверять.

Я молча смотрела в окно, стараясь не слушать его, а просто смотреть на прохожих. Вот мимо прошла, держась за руки, пара, глаза у него опущены, он смотрит на ее ноги; за ними пожилая женщина с всклокоченными волосами, в потрепанном мешковатом пальто, она подозрительно смотрит на парочку; стайка девушек всего на несколько лет старше меня, в юбках ядовитых цветов, на головокружительно высоких каблуках, покачиваясь, переходит из одного бара в другой; а на пирсе, скрестив ноги, вытирая нос рукавом, сидит и остекленевшими глазами смотрит на плывущую мимо толпу Робин. Я положила ладонь на дверную ручку, крепко стиснула ее. Дверь была заперта.

– Замыкаться в себе, – продолжал декан, глядя вперед и задумчиво покусывая ноготь большого пальца, – привычка как минимум нездоровая. Можно злиться, можно грустить, но нельзя оставаться с этими переживаниями наедине…

Я схватила сумку и, едва машина притормозила, выпрыгнула наружу. Голос декана заглушил шум двигателя ехавшей навстречу машины, – ее водитель, не останавливаясь, что-то сердито проворчал в мой адрес. Задыхаясь, я помчалась назад, но Робин уже не было.

Я села на ее место, словно таким образом можно было проследить за ходом ее мыслей, и когда с наступлением ночи стало холодно, а в павильонах погас свет, пошла домой, громко стуча каблуками по неровному тротуару.

– А вот и ты.

Буквально в нескольких шагах от дома чья-то рука, высунувшаяся из-за дерева, вцепилась мне в плечо. Я круто развернулась.

– О господи, – выдохнула я, – я же тебя везде ищу.

Робин улыбнулась, чуть менее ослепительно, чем обычно, да и глаза, еще не просохшие от слез, были красными.

– Довольно гнусная неделька выдалась.

– Да, жалко Эмили, – подхватила я.

– Не жалей. Мы все знаем, что она… – Робин оборвала себя на полуслове.

Я свернула к дому; телевизор в гостиной все еще работал.

– Зайдешь?

– А можно?

– Да, только… – Я огляделась. – Надо как-то отвлечь маму. Не стоит ей тебя видеть.

Я вошла, оставив дверь приоткрытой. Неслышно ступая по ковру, я заглянула на кухню, там на столе, накрытое фольгой, стояло большое блюдо; из гостиной донесся шорох – мать повернулась ко мне. «Надо же тебе проснуться именно сейчас», – подумала я, застыв на месте.

– Где была? – спросила она хриплым после сна голосом. Она сползла с дивана и затопала – неуклюже, как обезьяна или человек, охваченный глубоким горем, – на кухню.

Мы не виделись уже несколько недель – разве что в полутьме. Лишь бы только Робин ее не увидела: глаза желтые, с красными прожилками, кожа бледно-голубая и прозрачная, как прокисшее молоко.

Она положила мне на плечо холодную ладонь. Я отпрянула в сторону.

– Родная моя… Что же ты с собой делаешь?

– Да ничего, ма. Все хорошо.

– Да нет, что-то не так. Детка, скажи честно, ты принимаешь наркотики? – Я обернулась и заметила, как Робин проскользнула в дом. – Понимаешь… Ты так похудела. И бледная какая-то.

– Просто устала, мам. Я ведь и в самом деле много сил трачу. – Я старалась ровно дышать, сохранять спокойствие, но чувствовала, как внутри нарастает раздражение. – Неужели ты всерьез обвиняешь меня в наркомании?

– Ни в чем я тебя не обвиняю, – с некоторой нервозностью в голосе отмахнулась она.

– Ты ведешь себя так, будто это у меня проблемы. Но ведь это же лицемерие, – спокойно, не повышая голоса, сказала я. – Когда ты в последний раз выходила из дома? Когда, черт возьми, на тебе было надето что-нибудь, кроме пижамы? Вот это неправильно. Это ты ведешь себя неправильно.

– Вайолет… – Она отступила назад и посмотрела на меня расширившимися от боли глазами.

– Нет, мам. Не надо ругаться со мной насчет того, кто отнял жизнь у них обоих. Я знаю, что делаю. Я держу себя в руках. А вот ты нет. И я не желаю тебя слушать.

Я оттолкнула ее и пошла наверх. Она промолчала, но, закрывая дверь к себе в комнату, я услышала сдавленные рыдания. И ничего не почувствовала.

– Ты что, накурилась? – спросила Робин. – Может, помощь какая требуется? Обнимашки?

Я неопределенно хмыкнула, бросила на пол сумку и оглядела комнату. Все то же самое, что было: остатки сброшенной кожи, выцветшее, прохудившееся от старости покрывало, вырванные из журналов картинки, наклеенные на обои. Те же журналы, сваленные рядом со старым комодом, в который запихана одежда, которую я никогда не надену. Теперь-то уж точно. Я уже не та прежняя девочка; и мне ненавистна даже сама мысль, будто это не так.

– Так что случилось? – спросила я, усаживаясь на кровать и сбрасывая туфли. Обнаружив дырочку на колготках, я принялась старательно расширять ее. Нейлон с треском порвался, ноготь царапнул кожу.

Она положила ноги мне на колени и спокойно откинулась на спинку кровати.

– Всю неделю болтались между полицейским участком и домом ее родителей, туда-сюда. Занятие не из приятных.

Я прижала ладонь к ее лодыжке и вывела двумя пальцами цифру восемь.

– Что-то недоговариваешь? – спросила я, подталкивая ее к продолжению; желание спросить, отчего она хотя бы не позвонила, я подавила.

– Понимаешь, мы видели ее последними, ну, все и думают, что нам что-то известно.

– А вам известно? – Я посмотрела на нее. Молчание. – Я спрашиваю, что известно-то?

Какое-то время она смотрела на меня, пожевывая губу.

– Курить хочется. – Она потянулась одной рукой к оконной задвижке, другой принялась шарить в карманах брюк. – Зажигалка найдется?

– В рюкзаке. – Я ткнула пальцем в сторону двери, где валялись разные вещи. Она слезла с кровати и наклонилась, роясь в куче курток, юбок и ботинок.

– Ха, – Робин с ухмылкой повернулась ко мне. – Мамочка ланч приготовила?

– Что?

Она подняла над головой грязную картонную коробку, внутри – остатки прокисшего салата.

– А что, выглядит весьма аппетитно.

Я глянула в ее сторону.

– Это не мое.

– Да брось ты, Вайолет. Все это, конечно, отстой, но тебе нет никакой нужды оправдываться.

– Серьезно тебе говорю, это не мое. – Я вырвала коробку из ее рук и села рядом. – И рюкзак не мой.

– Тогда чей же? – недоверчиво спросила она.

– По-моему, декана.

– А как он… Чей?!

– Он подвез меня, – начала я и, остановившись на полуслове, принялась вытряхивать содержимое рюкзака на пол. Он походил на мой – обыкновенный, коричневого цвета рюкзак с потершимися медными заклепками, – но, в отличие от моего, сделанного из жесткого кожзаменителя, этот был из натуральной, мягкой на ощупь кожи. Внутри оказались разного рода бумаги, незаконченные рукописи, сложенные пополам брошюры, шариковые ручки с красной и зеленой пастой, бумажные носовые платки, наполовину пустая упаковка аспирина, блокнот, полуразмотанная кассета.