Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

– Эмили была не из тех, как лазит по деревьям. Ее ногти всегда были идеальными.

Обезумевший отец, мать, пребывавшая в таком ужасном состоянии, что даже говорить не могла… их лица с глазами, запавшими от горя, пробивались сквозь сетку помех на экране телевизоров и казались вполне реальными.

Возникали и еще более диковинные версии, набиравшие силу с каждым новым пересказом. Пентаграмма, вырезанная на коре дерева; письмо с расплывшимися, не читаемыми от слюны и желудочного сока буквами, засунутое ей в горло. Время от времени всплывало имя мисс Баучер. «Ведьма», – говорили люди, закатывая глаза, рассуждая о проклятиях и смеясь над собственными предположениями. Мы узнавали то, чего не могли еще понять в силу возраста (хотя сами не отдавали себе в этом отчета), хотя рассуждали об этом с видом умудренного хладнокровия: о том, как полиция берет пробы для теста ДНК изо рта и интимных мест; о бесстыдно обнаженных полостях организма, о фиолетовых синяках, оставшихся от чьих-то пальцев на бледной коже рук.

Репортеры набрасывались на тексты наших любимых песен и видеоигры, намеренно искажая смысл и превращая их в зловещие стимулы к воровству, разврату, убийству. И таким образом, в ситуации, когда никто не знал ничего, кроме некоторых очевидных фактов, нам упорно казалось, что взрослые вообще ничего не знают. И все же мы прислушивались к ним, готовые смириться с черным, извращенным юмор, который все же смягчал ужас преступления.

Когда в школе наконец возобновились занятия, все работы во дворе были прекращены, а у подножия наполовину срубленного вяза выросло что-то вроде алтаря в честь Эмили. Тело было убрано, дерево обтянуто черным полотнищем, появились цветы, фотографии, записки и свечи, опалявшие искусственный мех купленных в супермаркете медвежат. Готовилась поминальная служба, занятия по музыке были отменены, на смену им пришли бесконечные репетиции в актовом зале, откуда эхом разносились по всему двору звуки камерной музыки и торжественного хорового пения.

В коридорах меня преследовали взгляды; стоило мне войти в класс, разом прекращались все разговоры. Я понимала, чего хотят одноклассницы, – узнать, куда делись мои подруги. А когда я говорила, что сама понятия не имею, мне не верили.

– Вайолет! – окликнул меня декан нарочито бодрым, как обычно, голосом.

С того вечера, когда мы говорили о моих подругах, он был со мной преувеличенно любезен. О том, что за разговором последовало, он предпочитал не упоминать, за это я была ему благодарна, хотя некоторая напряженность между нами сохранялась.

Остальные преподаватели, напротив, помрачнели, отдалились от меня. Аннабел отказалась от факультативных занятий, что, может, было и к лучшему, поскольку я осталась ее единственной ученицей, а профессор Малколм прочитал настолько скучную лекцию о страдании, что все мы сошлись во мнении, как повезло нашим беглянкам, что не пришлось это слушать.

Но декан был неизменно оживлен – что, наверное, объяснялось его положением главного воспитателя в школе, хотя недавно ему выделили временных помощников. Подавляющее большинство учащихся этим пользовалось, при любой возможности обсуждая с ними случившееся и превращая таким образом скорбь в состязание.

– Ну, как поживает моя любимая ученица?

Мы зашли в его кабинет. На столе, положив ноги на стул, сидела сероглазая блондинка с собранными в конский хвост волосами. Наши взгляды встретились, и она слегка улыбнулась.

– Все хорошо, спасибо.

Он повернулся к девушке с теплой, родственной улыбкой.

– Мне зайти попозже?

– Нет, нет, в этом нет никакой нужды. – Он хлопнул ее по колену, та дернулась.

– Вайолет, это моя дочь Софи. На будущий год она поступает в нашу замечательную школу.

На сей раз он хлопнул ее по спине. Девушка вспыхнула от смущения. Я сочувственно улыбнулась ей, хотя по-прежнему испытывала странную зависть к дочерям, которых отцы ставят в неловкое положение, зависть и желание предложить им нечто вроде обмена.

– Правда? – с поддельным интересом откликнулась я. – А где ты сейчас учишься?

– В Штатах. – В голосе ее прозвучала гордость, а также хорошо отрепетированное спокойствие. – Но мама перебирается в Пекин, так что мне надо либо ехать с ней, либо возвращаться сюда.

– Ясно.

Я беспомощно огляделась в поисках предлога, чтобы уйти. В тех редких случаях, когда мои ученики видят нас – учителей – существами, способными к неудачным отношениям и вообще каким-то личным делам, они будто теряются; в тот момент моя реакция была почти такой же.

Декан положил руку на плечо Софи.

– Может, вы, девочки, когда-нибудь подружитесь, а?

Мы обе понимали, что это невозможно: она высокая, утонченная, красивая, я – почти полная противоположность.

Мы из разной среды; столкнемся в коридоре – разве что взглядами обменяемся, словно этого разговора вовсе не было. С такими примерами я сталкиваюсь и сейчас среди моих студенток: личная несовместимость – как вода и масло, ее трудно определить словами, но она существует на уровне подсознания. Такова способность, которую обретаешь еще в детстве и которая остается с тобой навсегда: с одно взгляда определять место сверстника в иерархии.

Софи соскользнула со стола, оправила юбку. «Слишком короткая», – подумала я.

– Ладно, пойду соберу шмотки. Увидимся в сентябре, па, – добавила она, набрасывая куртку.

Он встал, притянул ее к себе и поцеловал в затылок.

– Буду по тебе скучать.

Я отвернулась – мы с Софи явно не понравились друг другу. Она высвободилась из объятий и направилась к двери.

– Покорми Поппет перед отъездом, – бросил он вслед, когда дочь вышла из кабинета и в коридоре эхом разносился цокот ее каблуков. – Это наша кошка, – пояснил он, с улыбкой поворачиваясь ко мне. – Итак, на чем мы остановились?

Казалось, декан был еще дальше от того, чтобы найти какую-либо связь между ними; имена, которые я знала, смешивались с теми, которых я не знала, и, казалось, не имели никакой связи с нашим обществом или его прошлым.

Это наполняло меня холодным чувством удовлетворения: приятно сознавать, что именно до моих тайн он хочет докопаться. Иногда, заполняя карточки, я добавляла в них кое-что от себя, что могло еще больше затруднить его исследования, хотя временами – по трудно объяснимым причинам, разве что хотелось подразнить его, устроить представление, которого он, наверное, никогда не увидит, – вписывала детали, соответствующие действительности, заполняя лакуны, которые никому, кроме нас с ним, ничего не говорили.

Разумеется, подруг я в это не посвящала, хотя порой соблазн и возникал, обычно после какого-нибудь высокомерно-холодного замечания Алекс или шуточки Робин с намеком на секрет, который мне никогда не раскроют: способ напомнить мне, что они во мне не нуждаются, их дружба и без меня продлится, а я навсегда и бесповоротно останусь посторонней, насколько бы я к ним ни приблизилась. Я бы могла рассказать им все, что знаю, но это означало бы выдать тайну, то единственное касательно «Элм Холлоу», что принадлежало мне и только мне.