Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

Я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь; мне стало плохо. Слава богу, мы сделали это вместе. Я подняла голову, посмотрела на белые облака, перемежавшиеся голубыми разрывами. Набрала в грудь воздуха и… рассмеялась. Нет, скорее это был не смех, а лай, почти нечеловеческий. Робин секунду-другую смотрела на меня с открытым ртом, потом поперхнулась дымом и закашлялась, хватая ртом воздух. Мы смеялись в лицо проходящим мимо школьницам, смеялись до боли, пока в горле не пересохло и не стало трудно дышать. Мы хохотали, и слезы катились по нашим щекам, мы обнимались и не испытывали ничего, кроме радости, и я была так благодарна судьбе и удаче – иметь такую подругу, которая действительно все понимает.

– «В средине нашей жизненной дороги, объятый сном, я в темный лес вступил» [13] Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад (пер. Д. Мина). , – продекламировал профессор Малколм, жестикулируя, точно провинциальный актер в дурной мелодраме. – Уверен, что многие из нас здесь способны понять это чувство, будь то середина жизни или нет.

Несколько человек издали иронические смешки; Робин резко вздернула брови и закатила глаза. Что касается меня, то я тупо уставилась в спину сидевшей впереди меня одноклассницы, стараясь очнуться, избавиться от очередного мучительного похмелья.

Клубы серебристого дыма лениво поднимаются от пепельницы в промозглом кафе; молочно-белые таблетки, выскальзывающие из пластмассового пузырька; трупик птички с взъерошенными перьями, хруст косточек и клюва под тяжелым башмаком Робин… Я переползаю на край кровати, сердце бешено колотится в груди, где-то на периферии зрения колышутся отставшие от стены плакаты; непреходящее ощущение того, что с них за тобой следят глаза, треск рвущейся бумаги – это я сдираю плакаты, неровно разорванные лица – искаженные, перекошенные.

Малыши с испугом глядят, как мы четверо, вцепившись в холодные цепи, на которых подвешены качели, взлетаем все выше. Вот-вот начнется гроза. Мы, как одержимые, бегаем и визжим под дождем, тяжело дыша. У меня на руках черные пятна – мы красили волосы сперва Робин, а потом мне; расцарапанные колени, грязная кожа; теплая вода и дешевое вино прямо из бутылки. Тошнота. Блевотина, перемешанная со слюной, облегчающая прохлада унитаза. Боль во всем теле. Вчерашняя тушь – потеками на щеках. Даже сейчас воспоминания о тех весенних каникулах мелькают, как в пьяном хороводе.

Да, о нашем общем состоянии отчасти говорит хотя бы то, что эти две недели возникают в моей памяти мгновенными вспышками, тут же словно уносимыми ветром.

– Ну и видок у тебя, – шипит Робин и щелчком отправляет мне через стол свернутый шарик из фольги. – Проглоти. Полегчает.

– Что это? – шепотом спрашиваю я, хотя, конечно, и сама знаю.

– «Съешь меня», – говорит она со смертельно серьезным видом; под глазами у нее темные круги, как и у меня. Ясное дело, с последствиями вчерашней ночи справиться нелегко. Она со вздохом прикрывает шарик ладонью. – Если не собираешься принимать, то хотя бы спрячь.

Глаза у нее лихорадочно блестели, зрачки расширились. Я покачала головой, и таблетки мгновенно исчезли со стола. Я почувствовала некоторое замешательство и вжалась в стул; Робин же резко отвернулась и стала смотреть в стену.

Я посмотрела в окно: отливающие медью здания из красного кирпича, стайка воробьев, клюющих что-то в траве, пустой двор, школьники либо дома, либо взаперти, на занятиях, вырубающие деревья рабочие ушли на перерыв, вокруг благословенная тишина. На весеннем солнце каменные лица скульптур, выглядывающих из ниш в стенах, кажутся озаренными светом нового знания – невозможно, прогуливаясь по двору, избежать их неодобрительного взгляда, бесстрастного суда мертвых.

– Таким образом, в «Божественной комедии» изображается дорога души к Богу; Данте оказал воздействие не только на Блейка, но также и на Шекспира, Милтона, Элиота и Беккета, не говоря уж о современных писателях и живописцах, – продолжал профессор Малколм сухим и бесстрастным тоном. – Но наиболее сильное художественное впечатление произвел как раз «Ад» – главным образом благодаря признанию греха в его бесчисленных формах и провидческому описанию многочисленных кругов Ада.

Как поясняет в предисловии американский поэт Чиарди, Данте изображает в «Аде» мир тех, кто отверг духовные ценности, уступив соблазнам звериных инстинктов насилия, либо употребил свой интеллект на обман и злоумышление против собратьев по роду человеческому. Он обращается ко всем нам, к укрывающемуся внутри каждого из нас соглядатаю – к тому «а что, если попробовать», что лежит в основе любого соблазна, того Schadenfruede [14], которое испытываешь при виде наказания других за преступления, которые и мы могли бы совершить.

Он помолчал и оглядел аудиторию, убедившись, что, возможно в первый раз, завладел вниманием всех учеников. Он понизил голос едва ли не до шепота:

– Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate, гласит надпись на вратах Ада, – «Оставь надежду всяк сюда входящий». Властный призыв, который читатель странным образом находит заманчивым, а душераздирающие вопли навечно проклятых на удивление притягательными, несмотря на инстинктивное побуждение отвести взгляд и заткнуть уши.

Может быть, именно поэтому «Ад» по-прежнему, спустя много веков после создания, остается краеугольным камнем нашей культуры. Ибо кто из нас может по совести сказать – или, вернее, сможет, оказавшись на смертном одре в ожидании суда над собой, сказать, что сотни возможностей разврата, алчности, предательства, насилия не омрачали нашей собственной жизни? И кому из нас удалось этим соблазнам противостоять?

Все мы в этот момент словно бы заглянули в самих себя, и нам открылись, пусть и на сотую долю секунды, наши сомнения и грехи. В классе повисло напряжение. Завершив этот пассаж, профессор Малколм зашелся в хриплом кашле курильщика, и наваждение исчезло. Чувствуя неловкость от возникшей связи, краткого мига близости с преподавателем, школьницы заерзали на своих местах и принялись лениво листать тетради, думая только об одном – как бы поскорее улизнуть из класса.

В дверь негромко постучали. Все, как по команде, повернули головы, но, увидев на пороге декана, равнодушно отвернулись.

– Извините за беспокойство, – серьезно, без всякого выражения сказал он и, заметив меня, помахал рукой. – Мне надо бы поговорить с одной из ваших учениц, если не возражаете.

Меня передернуло при мысли, что сейчас придется встать перед классом, бледной, с красными глазами, как у Робин.

Профессор пожал плечами и повернулся к доске.

– Робин, – сказал декан, – можно вас?