Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

Алекс перехватила мой взгляд и засмеялась.

– Если ты собираешься прочитать нам лекцию о жестоком обращении с животными…

– Не собираюсь. – Я передала ей стопку одежды и принялась расстегивать джинсы, потом натянула треники, почувствовала, как ткань натянулась на бедрах: размер у Софи был как минимум на один, а может, и на два меньше моего, к тому же она выше ростом.

Глядя на мои усилия, Робин усмехнулась.

– Классные штанцы.

– Да пошла ты, – вспыхнула я.

Пока остальные переодевались, смывая кровь в кухонную раковину и переговариваясь очень тихо, так что ничего не было слышно (хотя услышать хотелось), я стояла у окна и вглядывалась в узкую, шириной в мелкую монетку, щель. Темнело, небо становилось багрово-золотым. Сердце отчаянно колотилось в груди – каждый удар заставлял вздрогнуть; проехала машина, я отошла от окна к обеденному столу, по дороге споткнулась. Стакан соскользнул со стола и разбился о край стула.

– О господи, Ви. – Робин нервно огляделась. – Ты что, убить меня хочешь? – Она перебросила мне зажигалку. Я тупо уставилась на прозрачный розовый баллончик с газом.

– Готова?

– Ты хочешь, чтобы я?.. – Я не сводила с нее глаз.

– Но этого же требует простая справедливость, – сказала она как будто совсем беззлобно: просто из детского понятия о справедливости между друзьями. – Ну же, – она шагнула ко мне. – Ты сможешь.

– Нет, – слабо выговорила я.

– В таком случае давай вместе.

Она вытащила из камина смятую газету и протянула мне.

– Робин, я…

– Давай же, Ви, действуй. Другого пути уже нет.

Я вспомнила рукопись, найденную в гараже: рассказ про них, про нас, наша общая история – теперь уж точно общая, мы вместе пролили кровь. Она стиснула мое плечо, ее пальцы были еще влажными и пахли мылом.

– Ну, подружки, вперед, – сказала она и добавила с кривой усмешкой: – Командная игра.

Я щелкнула зажигалкой, вспыхнул и тут же погас язычок пламени. Она засмеялась, я тоже, несмотря на все случившееся, несмотря на покойника, уставившегося на нас стеклянными глазами.

Я встряхнула зажигалку, снова щелкнула; на сей раз язычок не погас, пламя охватило бумагу, во все стороны полетели искры. Робин швырнула газету в камин, мы вышли на свежий воздух, закрыв дверь за своими тайнами, и растворились в свете дня.

Аннабел отступила от стоявшего посреди комнаты мольберта. Сложив на груди руки, она поочередно оглядывала нас, мы, в свою очередь, всматривались в факсимильную копию картины: на ее глянцевой поверхности были хорошо различимы мазки кисти. Закатанные рукава, струи крови, словно застывшие в воздухе, четкое распределение светотени, убийство в ночи… Все так знакомо, образы, отпечатавшиеся в сознании каждой из нас.

– «Юдифь, убивающая Олоферна», – провозгласила наконец Аннабел. – Кисти Артемизии Джентилески. Женщина-художник изобразила женщину, убивающую мужчину. Вы, все четверо, легко узнаете эту сцену.

У меня перехватило дыхание; только бы не смотреть на остальных, умоляла я себя, хотя от невысказанного вопроса – неужели ей все известно? – все равно не уйти. Он висел в наэлектризованном воздухе, картина оживала у нас на глазах кошмаром памяти; на миг я даже почувствовала терпкий запах крови, как она липла к рукам. Наверное, именно так, всеми органами чувств, ощущается вина.

Аннабел медленно опустилась на стул, шумно выдохнула, закрыла глаза.

– Или, по крайней мере, должны были бы узнать. Потому что если вы все еще не приступили к выполнению последнего задания, то уже поздно.

Робин вздохнула едва слышно; мое сердце колотилось о ребра так, что казалось, это, напротив, слышно всем.

– Кое-кто выдвигает версию, – продолжала Аннабел, – будто Артемизия – это итальянская художница, сильно опередившая свое время, – каким-то образом связана с основательницей нашей школы. Действительно, последние шесть месяцев перед гибелью мисс Баучер провела во Флоренции и приобрела немалую известность в кругу музейщиков и меценатов, так что, скорее всего, дороги их так или иначе пересекались. Насколько часто, однако же, остается только гадать. Может, это всего лишь байки, столь популярные в нашем узком кругу. – Она откашлялась, посмотрела на Грейс и улыбнулась: та ответила ей такой же улыбкой, непринужденно, явно не испытывая того страха, который, как мне казалось, должна была – как и я – испытывать. – Говорят также, что она, то есть мисс Баучер, вдохновила Шекспира на создание «шотландской драмы»: при этом, как могли бы предположить ее палачи, она стала прототипом не одной из злых вещуний, которые предсказывают судьбу Макбету и Банко, но самой леди Макбет, вокруг которой и вращается все действие трагедии.

Однако же я отвлеклась, – сказала она, поворачиваясь к картине. – Иные критики утверждают, что эта работа стала откровенным воплощением стремления Артемизии к мести. Жертва насилия, жертва предательства со стороны близкого друга, Артемизия – опять-таки по мнению многих из тех, кто ищет в картине личные мотивы, – написала убийство Олоферна, выражая переполнявшие ее чувства гнева и оскорбленного самолюбия.

Она убрала картину с мольберта, и за ней открылась другая, сходная по теме.

– А это Караваджо, то же самое убийство: смерть Олоферна в объятиях Юдифи. Но обратите внимание, – Аннабел указала своим костлявым пальцем на героиню, – какие у нее нежные руки. Какое растерянное выражение лица. Внутренние сомнения? – Аннабел покачала головой. – Караваджо изображает не отвагу… – Она запнулась, подыскивая нужное слово. – Он изображает силу духа, необходимую женщине – представительнице «слабого» пола, поставленной в неравное положение, по крайней мере физически, для совершения подобного акта. А у Артемизии мы видим сам акт, во всей его завершенности. Огромный кулак Олоферна, занесенный над служанкой Юдифи, исполненное решимости и воли выражение лица самой Юдифи, залитое кровью тонкое ожерелье на ее шее, пальцы, вцепившиеся в волосы… Она осознает, какая сила – физическая и эмоциональная – требуется женщине, чтобы отомстить мужчине.

Аннабел посмотрела на Робин, потом перевела взгляд на меня. Возникло ощущение, словно меня раздевают, будто она проникает во тьму, притаившуюся в моих глазах, и я поспешно повернулась к картине.

– Обратите также внимание, – продолжала Аннабел, – на различие в изображении служанок. У Караваджо это просто старая карга, наблюдающая за тем, что совершает ее гораздо более молодая хозяйка. А у Артемизии это союзницы, действующие заодно в схватке с мужчиной. По легкой улыбке, которой они обмениваются, пробираясь в шатер Олоферна, явно видишь: они что-то замышляют, о том же говорит взгляд, каким они обмениваются, когда он впадает в зловонный пьяный ступор.