Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

– Робин, – в очередной и последний раз проговорила я – без толку, имя безответно растворилось в воздухе. Я отступила на шаг назад, склонилась над ней, вцепилась в плечи, опустилась на колени у ее ног. Рядом, под осколком стекла, валялся окурок самокрутки – и я поняла, что наделала.

Я сунула руку в карман куртки, стекло врезалось в пальцы, я стиснула кулак, почувствовала как потекла кровь. Глядя в белое лицо Робин: потрескавшиеся губы, синие пятна на щеках, серые тени под скулами, – я достала из кармана осколки пузырька из-под белладонны. Листки прилипали к моей окровавленной ладони, я поняла, что убила ее: яд, обернутый в папиросную бумагу самокрутки, светящейся в ночной темноте красным огоньком, проник между пальцев.

Я много чего могла тогда сделать, но не сделала ничего. Могла вызвать скорую, родителей, полицию. Могла позвонить Алекс, или Грейс, или Аннабел, попросить о помощи. Могла во всем сознаться, сказать правду о случившемся, страшную правду о девушке на качелях.

Но ничего этого я не сделала.

Я сидела у ее ног, смотрела на нее, молча умоляла снова дышать.

Потом распрямилась, пробормотала ее имя, снова взмолилась. Еще раз посмотрела на нее: синева под ногтями, белизна закатившихся глаз. Уже провалившиеся холодные влажные губы, еще мягкий язык, след от зубов на большом пальце.

Когда, интересно, ее найдут и в каком положении? Я представила себе ее тело обмякшим, гротескно, тошнотворно, неподобающе рухнувшим на траву. Я расстегнула браслет на ее левой руке, обвила им левую цепь качелей и застегнула снова; потом сняла свой собственный браслет и прикрепила им ее правую руку к правой цепи, умоляя Робин оставаться такой, какая она была в тот момент, – прекраснее, чем она мечтала.

Потом я поехала домой. Села в тот же дребезжащий автобус, прошла по тем же улицам; остановившись у русалки, выкурила сигарету, зашла в лавку на углу, купила новую пачку. Помахала миссис Митчелл, выгуливавшей неугомонно заливавшуюся лаем собачонку; дождалась, пока она захлопнет дверь, двинулась дальше. Вошла в дом, налила себе чашку чая, прошла мимо вздыхавшей во сне мамы; поднялась по ступеням, открыла дверь, заперлась изнутри.

Легла на кровать и уставилась в потолок. Моргая, я видела ее в смутных тенях, мелькавших перед глазами. Я постаралась не закрывать глаза, дождаться, пока она откроет свои, с закатившимися куда-то под череп зрачками. Дальнейшее представлялось неизбежным: шок от новости, бесконечные сообщения по телевидению, стук в дверь, полицейские, задающие вопросы, ответы на которые им прекрасно известны. Я – последняя, кто видел ее живой. Где я была в такое-то время и где в такое-то? Когда мы расстались? Была она тогда еще жива или уже мертва?

Они возьмут у нее кровь на анализ и найдут белладонну, частички которой все еще можно обнаружить в швах карманов моей куртки; они жгли мне кожу, когда я нащупывала их подушечками пальцев, убийственно жалили под ногтями. Меня спросят, откуда они там взялись, или сами вычислят после разговора с Алекс, которая скажет им (конечно же, скажет), что белладонну из ее дома украла я. Единственные подозреваемые – мы с Робин; она мертва, я жива: ситуация говорит сама за себя.

Все это я понимала – золотая нить судьбы – и все же ничего не делала. Просто слушала, как тикают часы, смотрела, как меняются краски дня – золотые, оранжевые, голубые, черные, – пока наконец не раздался неизбежный стук в дверь.

– Вайолет? – Мама постучала негромко и повернула ручку, но нашла дверь запертой. – Можно с тобой поговорить?

– Я сплю. – Сердце у меня ушло в пятки.

– Это на минуту. После доспишь.

Я слезла с кровати и отперла дверь. Она выглядела старше обычного, кожа пожелтела и сморщилась, словно слезы оставили на ней свои неизбывные бороздки.

– Там новости передают, дорогая, по-моему, тебе надо посмотреть.

Я закрыла глаза, задержала дыхание. Что это за новости, я догадывалась, только все еще надеялась, что мать не уловит связи со мной. Разве я говорила ей что-нибудь про Робин? Называла ее имя? Или ей просто кажется, что мне будет интересно, потому что речь идет о девушке из моей школы, на территории которой все и произошло?

– Пойдем, – сказала она и потянула меня своей костлявой рукой, на которой под сухой кожей проступали голубые веревки вен. – На словах не расскажешь.

О господи, взмолилась я в краткий миг облегчения, мною явно не заслуженного, лишь бы руки не дрожали, лишь бы тошнота прошла, села в давно опустевшее отцовское кресло и обхватила руками колени; мать переключилась на новостной канал. Я же смотрела мимо экрана на колченогую подставку из древесно-стружечной плиты; от нее тянулся в стене покрывшийся толстым слоем пыли короб для проводов. Я глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться.

«ВТОРОЕ УБИЙСТВО В ТИХОМ ПРИМОРСКОМ ГОРОДКЕ», – гласила бегущая строка, между тем как женщина с кукольным личиком что-то неслышно говорила на фоне ярко освещенной, выдержанной в голубых тонах студии. Сердце мое бешено колотилось, старое, болезненное чувство: меня буквально парализовало от страха. Неужели мне снова предстоит увидеть ее, теперь на экране? Неужели покажут дело рук моих?

Камера выхватила мужчин в белых костюмах; выйдя из полицейского фургона, они низко наклонились и принялись что-то сосредоточенно рассматривать через живую изгородь; потом кадры с панорамой города, гораздо более привлекательного, чем в действительности, глянцевого, как на открытках, продающихся на набережной.

– А сейчас прямой репортаж с места события, – послышался громкий голос с экрана.

Я закрыла глаза.

– Вайолет, – позвала мать, и я посмотрела на экран, стиснув кулаки. Там возникла парадная дверь дома, где живет Грейс, окно разбито; полицейский с землистым лицом, выражающим с трудом скрываемый ужас, спускается по ступенькам. Я низко наклонилась, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание и сжимается горло.

Одетая во все черное, с расширившимися от возбуждения глазами, с гладко зачесанными назад нереально блестящими волосами, журналистка говорила прямо в камеру, не спуская с меня глаз.

– Жертва была найдена сегодня утром у себя дома с ранениями, не совместимыми с жизнью. Соседи позвонили в полицию с жалобами на то, что они назвали чем-то похожим на доносящийся из дома вой собаки, нарушающий покой тихой улицы на окраине города.

– Она не… – начала я и, не найдя слов, остановилась. Царапины на теле Грейс, припудренные синяки. Мы все знали, что может стать еще хуже. Более того, мы знали, что будет хуже. И все же, говорили мы себе, проще, деликатнее не замечать всего этого. Не вмешиваться. Пусть сама разбирается как считает нужным. В этом смысле мы все оказывались соучастниками.