Кэти Лоуэ - Фурии [litres]

– Не знаю. – Робин взяла треснувший бинокль и поднесла его к свету. – Но кто-то порезвился прилично. Ладно, давай заберем вино и уйдем отсюда.

Она нырнула на кухню, а я сдернула со спинки стула свою меховую куртку, которую оставила здесь одним весенним утром, да так и не удосужилась отнести домой.

– Ну что, готова? – окликнула меня Робин, сжимая в руках три бутылки вина и одну передавая мне. – Идем.

Мы лежали в тишине и смотрели на звезды. Где-то внизу, у подножия холма, заурчал и медленно отъехал последний мусоровоз, сопровождаемый многоголосьем ночи: сверчки, птахи, шелест листьев на ветру, отдаленное ворчание волны. Знакомо вспыхнула зажигалки Робин, в темноте засветился кончик самокрутки, золотой, как кольцо, красный, как кровь. Она глубоко затянулась и передала самокрутку мне – в момент передачи наши пальцы соприкоснулись.

– В этой штуке кармашки есть? – спросила она, поворачиваясь ко мне.

– Есть.

Она протянула мне пакет, бумажные фильтры и зажигалку.

– Тогда ты отвечаешь за хранение.

Я ощутила знакомое, разливающееся по всему телу, уютное, как внутри кокона, тепло, кожу обожгло.

– Ты правда думаешь…

– Тихо. – Она подвинулась ко мне и положила голову на плечо. – Минуту ни о чем не думаем.

Я смахнула с губ прилипший к ним светлый волосок.

– У тебя раньше так сильно волосы не выпадали.

– Ну да. Бесит, конечно.

Подул ветер, сухо зашелестели листья. Я отвернулась, ладонью прикрыв глаза от соленого воздуха.

– Ладно, какие мысли? – сказала я наконец. – Нельзя же здесь целую вечность оставаться.

Она села, оставив в траве вмятину в форме своей фигуры. Вдали затявкала лисица, спугнув с веток стаю птиц.

– Надо бежать, – сказала Робин, поворачиваясь ко мне. Глаза ее блестели при лунном свете.

– Ну да. Конечно, разумеется. Чего уж легче.

– Я серьезно. – Она прищурилась. – Ведь у тебя есть деньги, верно?

– Что-что?

– Я хочу сказать, ты ведь обеспеченная?

– С чего это ты взяла? – нервно спросила я. – У меня же стипендия.

– Ну да, ну да, но ведь мать не заметит, если ты… Словом, сама понимаешь. – Она поежилась и отвернулась.

Появилась возможность сменить тему.

– Ты не замерзла?

– Отстань. Все нормально.

Я засмеялась, скинула куртку.

– Держи. Пользуйся. Я согрелась.

Не говоря ни слова, она набросила куртку на плечи.

– Спасибо, Вайолет, – подсказала я.

– Спасибо, Вайолет, – передразнила она меня и сняла крышку с бутылки. – Хочешь?

Я покачала головой.

– Ты действительно думаешь, что нам надо бежать?

– Разве что ты предложишь что-нибудь получше. – Она повернулась ко мне. – Слушай, Ники наверняка скажет кому-нибудь про то, что мы сделали, – если уже не сказала. Теперь и Аннабел ненавидит нас, так что…

– Аннабел нас не ненавидит.

– Ты что, не видела, как она на нас посмотрела? Удивлюсь, если в будущем году она не попытается вышвырнуть нас из школы. – Робин сделала глоток и поставила бутылку на землю. – Никогда не видела ее такой злой. Никогда.

– Ничего, подобреет.

Робин пожала плечами.

– И знаешь, Алекс и Грейс не вернутся. Особенно если дело запахнет жареным.

– Вернутся-вернутся.

– Нет. Скорее всего, уже сейчас, пока мы тут с тобой рассуждаем, они сдают обратные билеты.

– Ну что ж, пусть так. – Я потянулась к бутылке. – Пусть так. Поехали. Куда скажешь? Как насчет Парижа? – Робин закатила глаза. – Я серьезно. Прихвати с собой гитару. Организуем гастрольную поездку, правда, я петь не умею. Но ничего, подержу шапку, в которую народ будет деньги бросать.

– Жизнь богемы, – засмеялась Робин. – Нас найдет прямо на улице хозяин какого-нибудь захудалого джаз-клуба. Ты научишься играть на саксофоне, а жить будем в славной квартирке наверху.

– Договорились. – В такую авантюру я, конечно, не верила, да и она, думаю, тоже. Мы просто играли, фантазировали, ребячились. Завтра, при свете дня, что-нибудь придумаем. А сейчас, под луной, на влажной от росы, сладко пахнущей траве, под настроение сойдут и фантазии.

– Пойдем, – поднимаясь, сказала Робин. Она сильно похудела – под платьем кожа да кости. Я протянула ей руку и смахнула травинки, прилипшие к ее ногам, на коже остались следы моих пальцев. – Возьмем напоследок от этой дыры все, что можно.

Она помчалась к площадке, где лунный свет поигрывал на железных перекладинах качелей, я за ней, и, описывая круги в непроглядной тьме, мы хохотали как безумные. Позади темнели башенные часы, но время для нас перестало существовать.

Где-то наверху оглушительно, как пистолетные выстрелы, захлопала крыльями сова, внизу, подо мной извивались, переползая через корни, черви. Я открыла глаза: на утреннем, нежно-оранжевого цвета небе, влажная от росы, висела полная луна, разбегались в разные стороны, точно пылинки, звезды. Голова болела. Я прижала к лицу холодные мокрые ладони, почувствовала, как свело замерзшую челюсть. Ночь всплывала в памяти смазанными пятнами, расплывающимися знаками: запылившиеся таблетки, отрывистые фразы из полузабытых заклинаний, летний ливень, под которым мы вымокли до нитки.

Я повернулась на бок, попробовала дотянуться до Робин, но нащупала только траву. Я села – мир закачался, поплыл перед глазами.

– Робин? – Голос у меня был надтреснутый, в горле першило. Я закашлялась, сплюнула и снова окликнула: – Робин?

Первые лучи солнца раскалывались, проходя сквозь плотную листву, небо тоже раскололось надвое инверсионным следом реактивного самолета, рев которого постепенно стихал вдали; над школьными зданиями щебетали птицы, кирпичные стены под косыми лучами утреннего солнца казались свежевыкрашенными. Я медленно, с трудом распрямилась, кости как солома, мышцы дряблые, словно накачанные водой. Повернулась и увидела, что кто-то медленно раскачивается на ветру над асфальтированной площадкой, вцепившись руками в цепи качелей: щиколотки скрещены, на одной ноге – белая туфля, ногти на другой накрашены бирюзовым лаком.

– Робин, – окликнула я, – Робин.

Так странно, сколько раз я произнесла это имя, может, это вообще было единственное слово, которое я в тот день выговорила и готова была повторять вновь и вновь: Робин, Робин, Робин. Я побрела к ней, чувствуя, как хрустят колени, бегут по икрам мурашки, по лодыжкам стекает роса. Смявшаяся куртка валялась на земле; я подняла ее.

– Робин, – позвала я. Голова ее была немного повернута в сторону, веки приопущены, ресницы мокрые от росы.

– Робин. – Я положила ладонь ей на руку. Рука была холодная, на ощупь неживая, как у пластмассовой куклы. Я стиснула ее, ущипнула, похлопала по обнаженной коже, впилась пальцами в ее бедро – от ногтей остались лунки.