Федерико Аксат - Амнезия

Она осеклась и замолчала.

— Мэгги…

— Я должна тебе все рассказать, Джонни.

Я обнял ее. Мэгги плакала, уткнувшись мне в плечо. Я немного подождал, потом бережно отстранил ее от себя и ладонью вытер подруге слезы.

— Мы поехали к врачу, и он подтвердил то, что я и так знала. А потом наступил мрак. Из меня достали мертвого ребенка. Я никому такого не пожелаю. К такому нельзя подготовиться и свыкнуться с этим нельзя. Никак.

— Мэгги, это ужасно. Я даже представить не мог, через что тебе пришлось пройти.

— Родители знают, что у меня случился выкидыш, но подробностей я не рассказывала. И вряд ли расскажу — какой теперь в этом смысл… О том, что было дальше, они тоже не знают.

В глазах Мэгги был страх и что-то еще, чему я не знал названия.

— Я принимала антидепрессанты, без них мне было бы совсем худо. Через несколько месяцев, примерно когда Кристофер должен был бы появиться на свет, Эндрю вернулся домой и увидел, что пол в гостиной превратился в щепки, а я сижу посреди комнаты с топором в руках. Я просто изрубила весь паркет. У Эндрю были такие же глаза, как у тебя сейчас.

Мэгги улыбнулась.

— Все это так грустно, Джонни. Я помню, что творилось у меня в голове. Мне показалось, что сын не родился мертвым, что он жив, но Эндрю прячет его от меня где-то в доме. Я замахнулась на мужа топором и сказала, что, если он не отдаст мне Кристофера, я разрублю его на куски. Тогда меня положили в больницу на неделю.

Я с трудом мог представить, как Мэгги замахивается на кого-нибудь топором. Она всегда была мыслителем, однако в облаках не витала. В нашей компании Мэгги играла роль «голоса разума».

— Лечение пошло мне на пользу; по крайней мере, топор я больше в руки не брала. Но та идея засела у меня в голове и не отпускала. Я просыпалась среди ночи и начинала бродить по дому, искать Кристофера. Эндрю объяснял мне, что наш сын умер, и я приходила в себя, но все же не могла поверить ему до конца. По-настоящему лучше мне стало только в этом году.

— Если бы я только знал, Мэггс…

— Эндрю страдал не меньше меня. Он ведь тоже потерял ребенка, да еще я устроила ему веселую жизнь. Нелегко, наверное, смириться с тем, что твоя жена пыталась зарубить тебя топором.

Мэгги нервно улыбнулась. У меня разрывалось сердце от мысли о том, как ей было больно. Если бы я только знал…

— Спасибо, что выслушал, Джонни. — На этот раз Мэгги сама меня обняла. — Это именно то, что мне было нужно, вернее, не мне, а нам обоим.

Мы разомкнули объятия. Я не знал, как понимать ее последние слова. Наши лица были очень близко, совсем как раньше.

— Мне нужны друзья, — сказала Мэгги. — Ты и Росс. И родители, конечно. Говорить это вслух как-то глупо.

— Ерунда. Говори что хочешь, я всегда тебя выслушаю.

— Мне надо разобраться со своей жизнью. По-моему, это проще будет сделать дома.

— Совершенно с тобой согласен.

Впервые с начала нашего разговора лицо Мэгги озарила улыбка. Та самая улыбка, в которую я когда-то безумно влюбился.

Пятнадцать лет назад мой отец задушил маму подушкой. Несколько суток спустя он вышиб себе мозги из дробовика, невесть как попавшего в его камеру в полицейском участке Карнивал-Фолс. Харрисон, который в ту пору был шерифом, сообщил мне о случившемся в нашей гостиной, с подобающими в таких случаях тактом и сдержанностью. Я принял второй за несколько дней чудовищный удар со странным спокойствием. Я потерял родителей, которых любил всем сердцем, но вместо смятения в душе воцарилась удивительная ясность. Я даже стал размышлять о том, что передать отцу оружие вполне мог сам шериф, ведь они были друзьями. Откуда в голове у ребенка, только что пережившего страшную утрату, взялись такие мысли?

И вот мне снова пришлось выслушать страшную весть — возможно, даже более страшную, чем те, что я выслушал в детстве, — но на сей раз, к моему удивлению, Харрисон пришел не один. Я подозревал, что члены Б-клуба по-прежнему присматривали за мной. Когда в вашей жизни происходит несчастье, рядом должны быть люди, которые возьмут на себя тяжелые решения, постараются «смягчить удар», придумают, что вам сказать, и главное, как сказать.

Представляю, как члены Бильдербергского клуба спорили, кто из них будет гонцом, и, не достигнув согласия, решили идти вчетвером.

Утром второго июня, спустя одиннадцать дней после того как Марк открыл нам тайну «Медитека», на пороге моего дома появились Билл Фостер, Ричард Салливан, Харрисон и Боб Берк, отец Мэгги. Б-клуб в полном составе. За исключением одного выбывшего.

— С Марком все хорошо? — спросил я, почуяв недоброе.

Ричард Салливан, опытный врач, давно привыкший сообщать людям плохие новости, отвел взгляд, и я все понял. Слезы на глазах у непробиваемого Харрисона подтвердили мою догадку.

— Марк ушел из жизни, Джонни, — произнес он.

И тогда, под гнетом боли, на грани подступающего отчаяния, я сумел задать единственный уместный в такую минуту вопрос:

— Как он это сделал?

Отставной шериф не сказал: «Марк умер», он сказал: «Марк ушел из жизни», и этого было достаточно. Будь на месте Харрисона менее опытный полицейский, я еще мог бы сомневаться. Старик перешагнул через порог и обнял меня. Я стоял, опустив руки, смотрел на лес и чувствовал, как самая страшная утрата в моей жизни ядом разливается по жилам. Земля уходила у меня из-под ног. То ли приближался обморок, то ли подступало глухое, всеобъемлющее равнодушие.

Я плохо помню, что было потом. От событий того дня остались одни осколки, всполохи воспоминаний. Мы сидели в гостиной, я во главе стола. Харрисон что-то говорил, а я никак не мог понять, чего он от меня хочет.

«Марк застрелился. Вчера вечером, у себя в кабинете. Дарлы не было дома».

Потом заговорил Боб, а я пялился на него, будто на привидение.

Я сползал в черную бездну, на дне которой эхом отдавался один и тот же вопрос.

Харрисон достал из кармана брюк конверт и положил на стол. Мое имя на конверте было написано рукой Марка. Его изящным, неповторимым почерком. В конверте было письмо.

Дорогой Джонни.

Возможно, ты помнишь историю, которую я собираюсь тебе рассказать, а возможно, и нет. Когда тебе было лет шесть-семь, ты пришел ко мне в спальню одной грозовой ночью. Я как раз переехал в отдельную комнату, и тебе непросто было привыкнуть засыпать одному. И вот я открываю глаза и вижу тебя: ты стоишь на пороге в дурацкой пижаме с голубыми ромбиками, которая досталась тебе по наследству от меня. Я решил, что ты заболел или испугался грозы, а ты спокойным голосом, каким маленькие дети обычно говорят о странных вещах, сообщил, что у тебя в комнате кто-то есть. Я сначала встревожился, а потом расспросил тебя поподробнее и выяснил, что речь идет о древесном человеке, который живет в лесу, но изредка заходит в дома. Ты уже тогда был та еще творческая личность. Я отвел тебя назад, но не стал говорить, что чудовищ с ветками вместо рук не бывает, а пообещал показать одну штуку, которая помогала заснуть мне самому, когда мы с тобой делили спальню. Я велел тебе ткнуть пальцем в матрас, в самый его центр. Сказал, что там невидимая кнопка, подающая древесному человеку особый сигнал, который он слышит, а мы нет. Сигнал велит древесному человеку не выходить из леса. Ты поглядел на меня, нахмурив лоб, и я объяснил, что древесный человек вовсе не злой, а страшным кажется, только когда покидает родную чащу. Я сказал, что в один прекрасный день ты сможешь его навестить, и вы непременно подружитесь. Кажется, тебе понравилась эта идея. Вскоре ты крепко заснул.