Луиза Дженсен - Свидание [litres]

Айрис собирает на стол. Заварочный чайник накрыт красным вязаным чехлом. На Рождество Бен подарил ей кофеварку «Тассимо», однако вряд ли она хоть раз ее попробовала. Вертит между пальцами потертую шерстяную нить, с трудом подбирая слова. Наконец осторожно и взвешенно произносит:

– Мне надо кое-что тебе сказать. Точнее, показать.

Вытаскивает из кармана фартука и подвигает через стол письмо. Я не видела этот почерк многие годы, но округлые соединенные буквы тут же вызывают в сердце волну ярости, скорби, вины и чего-то еще.

Страха.

С тех пор как я видела его в последний раз, прошло много лет, и печальные воспоминания утратили остроту и четкость, но кое-что, включая папин почерк, осталось. Он сразу воскрешает все. Запах мятных конфет «Поло». Папа вечно их сосал. Сначала – чтобы отбить слабый табачный душок, который неизменно его сопровождал, несмотря на клятвенные заверения, что он бросил курить, а потом, когда не справлялся с растущей горой счетов, – чтобы замаскировать запах алкоголя. Порой попадаются мужчины, которые со спины на него похожи: черная кожаная куртка, темно-каштановые волосы до воротника. Я знаю, он не может ходить среди нас как свободный человек, а если бы и мог, скорее всего, он уже седой. Или даже лысоватый. Я до сих пор чувствую щекой его колючий подбородок, помню, как отклонялась назад у него на коленях, а он завораживал меня очередной сказкой про благородных принцев и прекрасных принцесс. До двенадцати лет папа был моим абсолютным кумиром. Он взращивал во мне веру в романтику, розы и «жили долго и счастливо». Однако вера эта оказалась слабой, скользкой и непрочной. Не знаю, прощу ли его когда-нибудь. Даже сейчас, стоит лишь о нем подумать, как у меня болит в груди. Я скучаю по нему. По тому, каким он был, не какой он теперь, конечно, ибо теперь он для меня чужой. Сколько ни пытайся, я просто не могу соединить в одном образе папу, который играл со мной в лошадку, позволяя мне, большой и тяжелой, шатко балансировать у него на спине, упираться коленями в ребра, хватать за уши и кричать «Н-н-о, пошел!», – с отцом, который ввалился на почту с двумя приятелями в масках и потребовал наличные. Только забрали они не деньги, а человеческую жизнь. Долгое время я винила себя. Если честно, до сих пор иногда задумываюсь: была ли я слишком жадной, требовательной, слишком такой, какой не должна быть? Я стараюсь запрятать воспоминания подальше, игнорировать. И все-таки не покидает острое желание посмотреть в лицо той двенадцатилетней девчонке и как следует ее встряхнуть. Сказать, что подарки – это суета; какая разница, есть ли у тебя айпод, если папа больше не может быть рядом и заснять, как ты задуваешь свечи. Правда, тортов с тех пор у меня не было. До того, как его принесла Крисси. Вид сахарной глазури и запах зажженной спички всколыхнули мои переживания, и вся грязная правда выкатилась наружу. Я рассказала Крисси то, о чем не говорила ни с кем, кроме Мэтта, а она молча ошеломленно слушала. Пламя колыхалось и потрескивало. В конце концов свечи догорели и потухли. Мне было все равно. Я давно перестала загадывать желания.

Мама сказала, что это не имело никакого отношения ко дню рождения; они сильно задолжали по ипотеке, и отца это доконало. Цепочка обстоятельств привела к тому, что он сделал глупость. Однако глупость – это в жаркий летний день не поставить молоко в холодильник или забыть, на каком уровне припарковал машину. Это не вооруженное ограбление, даже если оружие в руках не у тебя. Не знаю, о чем он думал, мой добрый и ласковый отец, я так его и не спросила. После того дня, когда я по собственной воле впустила полицию, он больше не вернулся. В школе нам рассказывали про Иуду. Вот так я себя и чувствовала. Если честно, чувствую до сих пор. Папа – не единственный, кого я стыжусь, и потому прячу все внутри. Бену тогда было шесть, слишком мал и не помнит подробностей. Когда же он подрос, я усадила его и рассказала правду, чтобы он узнал все от меня, а не из интернета. Мы оба плакали. Бен крепко схватил меня за руку и сказал, что я не виновата и что он тоже открыл бы дверь. Однажды, когда мы уже выросли, я подумала вслух, что надо навестить папу. Бен посмотрел на меня в ужасе. Наверно, отец для него – совсем чужой.

Время от времени я рассказываю ему истории из детства. Хочется, чтобы он вспомнил, каким был папа. Субботы, когда они с Беном боролись и папа всегда поддавался. Вечера в пятницу, когда он разрешал делать ему укладку гелем и его волосы стояли острыми и твердыми колючками. Плаванье по воскресеньям, когда папа подныривал и щипал нас за пальцы ног, а мы вопили от испуга и хохотали. Бен не проявляет к этим историям никакого интереса. «Если бы он так нас любил, не сделал бы то, что сделал», – замкнуто говорит он, а я неизменно думаю, что папа сделал это именно потому, что любил. «У нас была лучшая мама в мире, – сказал брат, и мы оба, как всегда, всплакнули. – Она нас обожала. И этого достаточно». Это отчасти правда, но мне все равно больно, что моими последними словами, обращенными к папе, были «где мои подарки?», а не «я тебя люблю». Ибо я действительно любила.

Сейчас трудно его не ненавидеть. Не винить за все, что произошло потом. Сложно совсем о нем не думать, но я стараюсь; примерно так же, как стараюсь не думать о несчастной женщине, которая хотела купить марки и заплатила за них непомерно высокую цену. Выстрел был случайным, только жить от этого не легче. И хотя меня там не было, всякий раз, закрывая глаза, я видела перед собой эту сцену: хлопок; женщина оседает на пол, а двое ее маленьких детей, мальчик и девочка, стоят и смотрят. Что они делали? Кричали, плакали? Или цепенели от шока, забрызганные кровью и мозговой жидкостью? Стоит подумать о них, и рвется сердце. В тот день мы все потеряли родителей, хотя я знаю, нельзя сравнивать. В их утрате не было их вины. А в моем случае? Клубок моей вины покрылся паутиной разбитых воспоминаний, сожалений, упреков. И кошмаров. Бесконечных, нескончаемых кошмаров.

Нападки посыпались вскоре после папиного ареста, и, мне кажется, отчасти мы были сами в этом виноваты. Мы чувствовали, что заслужили их. Кирпичи в окно, граффити на машине и дверях гаража. Травля усиливалась, как и шумиха в СМИ: дети стали свидетелями убийства матери! Местные газеты без конца мусолили подробности. Мы с Беном тоже были детьми, но это почему-то в расчет не принималось. Страсти накалялись, историю подхватила центральная пресса. Папа с подельниками олицетворяли собой пороки Британии. Мы думали, после суда все стихнет. Приговор был суровым. Стрелял не папа, но судьи на его примере преподавали урок: человек несет ответственность «несмотря ни на что». На нас по-прежнему плевали на улице, совали в почтовый ящик собачье дерьмо. Когда ночью в саду подожгли сарай, мама решила, что из Танмора придется уехать. Она упаковала свой чайный сервиз «Портмерион», виниловые пластинки папы и осколки нашего детства в коробки, и мы молча покинули дом, где я родилась. Горло сжималось от подступающих слез. Я печально смотрела в заднее стекло, шепотом прощаясь с нежно-розовой спальней, кроваткой принцессы с балдахином, домиком на дереве и моим именем. Мама позволила мне самой выбрать новое. Мне всегда нравилось «Эли». Она разрешила выбрать имя и для Бена. В каком-то смысле это было даже весело – начать все сначала. Только не получилось. Все стало гораздо хуже, и хотя мама твердила, что я тут ни при чем, я все равно себя винила. Во всем. Иногда гадаю, винил ли меня отец. Ненавидел ли он меня так же, как я ненавидела себя? Задаюсь вопросом: если бы я могла вернуться в тот день, когда Мелани красила мне ногти синим лаком, мама вытряхивала на противень замороженные чипсы, по дому плыл запах чеснока, а я предвкушала возвращение папы, если бы я могла вернуться и спасти папу, то открыла бы дверь? Впустила бы полицию? Больно от сознания того, что – да.