Луиза Дженсен - Свидание [litres]

Несколько мгновений я блуждаю между прошлым и настоящим, не в состоянии бросить якорь. Без выражения гляжу на конверт. В голове мешаются, расплываются по краям, тают и сменяются картинки: щелчок наручников у папы на запястьях; слепая паника в его глазах; рука полицейского, наклоняющая папину голову, когда он садился в машину; блины, которые папа, ласково глядя мне в глаза, подбрасывал почти до потолка и поливал потом кленовым сиропом. Отвращение и триумф полицейского, когда папу нашли за диваном. Вот лицо, которое я не прочь забыть.

Отодвигаю письмо от себя.

– Я не могу.

Айрис накрывает ладонью мою руку и твердо произносит:

– Ты должна прочитать, Эли.

Я не хочу.

Боюсь того, что внутри. Того, что я почувствую. Дрожащей рукой достаю из конверта лист бумаги.

Дорогая Айрис!

Непросто мне это писать. С другой стороны, я уверен, и читать будет непросто. По отсутствию тюремной марки ты, вероятно, догадалась, что я вышел. Еще полгода назад. Мне, конечно, следовало связаться с тобой раньше, но я решил подождать, пока смогу поделиться чем-то хорошим, кроме пустых обещаний и тысячи извинений, которые ты уже слышала. Соцработница убеждала написать тебе еще до освобождения, говорила, что поддержка близких очень важна, чтобы бывший заключенный не свернул с пути праведного. Семья дает нам смысл в жизни, не позволяет оступиться. Но об этом речь не идет. Это был один-единственный раз. Идиотская, идиотская ошибка. Первый и единственный незаконный поступок, который я когда-либо совершил, даже на скамье подсудимых я думал, что судья поймет, какой я на самом деле, и меня отпустит.

Странно, но, кажется, только после освобождения я стал воспринимать себя как преступника, а не жертву. Дополнительный срок, который добавили за инцидент, когда одного заключенного подожгли и убили, показался чудовищно несправедливым; я пытался их разнять и страшно боялся, что меня постигнет та же участь. Теперь я понимаю. Каждое действие влечет за собой последствие. Не соверши я преступление, никогда бы не оказался в такой ситуации. Я покалечил человеческие судьбы. Сейчас понимаю это даже острее, чем за решеткой. К бывшим зэкам особое отношение. Иное. И мир совсем не такой, каким я его помню. Я тогда не был жертвой. Пытался не озлобиться, оставаться собой, несмотря на приговор, но все равно изменился. Это неизбежно. Сейчас хочу построить новую, хорошую жизнь. За месяц до освобождения я написал семье Шэрон, погибшей женщины. Точнее, женщины, которую мы убили. Стрелял не я, но все равно у меня руки в крови. У всех у нас, кто в этом участвовал. Мы все за это заплатили и платим по сей день. Мне не дали адрес, но обещали отослать письмо, и я надеялся получить ответ до того, как выйду. Они не ответили. В письме я писал, как сильно раскаивался. Раскаиваюсь. И что меня выпускают. Обещал остаток жизни пытаться загладить вину.

Инспектор по надзору за условно освобожденными нашел мне комнату в общежитии для бывших заключенных и работу на фабрике. Забавно: раньше я не мог выплачивать ипотеку, потому что не было работы и денег, а теперь есть и то, и другое. В первый же выходной я сел на автобус до Танмора. Местная почта превратилась в супермаркет «Теско», а родильное отделение – в «Коста Кофе». Но дом… Он точь-в-точь такой, как раньше. В саду валялась красно-желтая пластмассовая машинка, стояли качели, и у меня разрывалось сердце, что я не могу повернуть ключ, войти и увидеть, как Марша взвешивает изюм для пудинга, или услышать мелодию из «Скуби-Ду». Однажды на Новый год я открыл шампанское, пробка выстрелила, и в стене осталась отметина. Мы с Маршей потом долго смеялись. Сидели, обнявшись, на диване по вечерам и говорили: «А помнишь, как мы поколебали основы?» Я приставил ладони к глазам и заглянул в окно гостиной, но отметины не увидел. Все поменялось, да? Все важное ушло навсегда.

Даже теперь не могу осмыслить, что произошло с моей ненаглядной Маршей, и это самая большая моя печаль. Меня не оказалось рядом, чтобы ее поддержать. Хочется спросить, винишь ли ты меня, но это не столь важно, потому что я всегда буду себя винить. Мужчина должен защищать семью, а я вместо этого ее разрушил. Слава богу, у них была ты. А ребятишки… Не знаю, что стало бы с этими крохами, если бы не ты. Наверно, отправились бы в детдом. Меня не было рядом, и в этом я искренне раскаиваюсь.

Я хочу увидеть Джорджа и Сару. Хотя, видимо, надо называть их Бен и Эли? Они теперь другие люди, да? Они столько пережили, но теперь я наконец могу с высоко поднятой головой сказать, что у меня есть работа и дом. И они могут ко мне приехать. Вряд ли Бен меня помнит. Бессчетные ночи, когда я катал его в машине по темному району, чтобы он заснул. На руках заносил в комнату и укладывал в кроватку. Он всегда просыпался, стоило мне только ступить за дверь, шельмец. Теперь я ему чужой. И Эли, моя дорогая девочка. Всякий раз, закрывая глаза, вижу ужас на ее лице, когда полиция тащила меня к двери. Не представляю, как она страдала, зная, что это она их впустила. Хочу с ней увидеться, спросить, как она, рассказать, как я. Я просил Маршу не приводить их на свидания, жить дальше, забыть обо мне, а теперь думаю: это было неверно. Конечно, я не мог предугадать будущее. Не знал, что вскоре она даже при всем желании не сможет их приводить. Моя бедная дорогая жена. Но дети. Я хочу знать, какие они. Хочу, чтобы они знали, какой я.

Хочу, чтобы они помнили.

Обнимаю,

Джастин.

Только когда Айрис, скрипнув стулом, подвигается вплотную и вкладывает мне в руку носовой платок, я замечаю, что плачу. Вытерев глаза и высморкавшись, вспоминаю, что Айрис упомянула Бена. Спрашиваю, знает ли он о письме, которое все еще сжимаю в руке, боясь, что если отпущу, то как будто снова потеряю папу. Многие годы я убеждала себя, что мне все равно без него лучше, но горячая острая боль в груди доказывает обратное. Разрываюсь от противоречивых чувств. С одной стороны, я не хочу иметь с ним никакого дела; погибла женщина, и я не могу смотреть ему в глаза, зная, что он хотя бы отчасти виноват. И в то же время во мне распускается другое чувство – отчаянное желание снова его увидеть.

– Бен звонил вчера вечером, и я ему рассказала, – отвечает Айрис. – Мы поговорили. Он решил, что не хочет видеть Джастина.

Бен всегда был более близок с Айрис, исправно звонил дважды в неделю, навещал по выходным. Такой ранимый, растерянный, когда мамы не стало. Я убедила себя, что мне надо быть мужественной. Бену мама нужна больше, твердила я себе, ему всего девять, а мне – пятнадцать. Ложь. Неважно, сколько тебе лет и какой ты взрослый, всем нужна мама, верно? Сейчас, когда за спиной негромко гудит холодильник и моя голова покоится у Айрис на плече, я впервые чувствую, что могу отнестись к ней как к матери. Она убирает челку у меня со лба, мягко поглаживает, и я вдруг понимаю, как сильно она нас любит.