Луиза Дженсен - Свидание [litres]

– Сиди, я пойду налью. Тебе положено отдыхать. Хочешь, соображу нам бутеры в качестве обеда?

– Давай.

Протягиваю Джеймсу чашку, и, когда он удаляется на кухню и бренчит там тарелками, не отрываясь, смотрю на маму. Вспоминаю, почему никогда не рассказываю о папе, и узел в груди затягивается туже.

Нам всем нелегко было привыкнуть к жизни без папы. «Дети живучие» – эту избитую фразу повторяла Айрис, наши учителя, добрая тетя-психолог, которая упорно называла нас «жертвами» и каждую сессию мяла в руке носовой платок, как будто вот-вот разревется, что, кстати, порой и случалось. Мы переехали в новый дом, ходили в новую школу, жили под новыми именами, притворяясь нормальной семьей. Бен быстро повеселел. Хотя дома он все еще ходил за мной как хвостик, облегчение на лицах психологов, которые, кроме банальностей и елейных улыбок, ничего не могли предложить, было очевидно: «Видите! Мы же говорили!» Меня замели под ковер, вместе с пылью и дохлым пауком с торчащими ножками-палочками. В двенадцать – ребенок, но не совсем. «Если ведешь себя как жертва, люди так и будут к тебе относиться», – сказала Айрис, и я попробовала вести себя как прежде, однако это оказалось невозможно. Мама тоже изменилась, стала раздражительной и слезливой. Она забывала о Бене, и половину времени с ним возилась я. Мама все никак не оправлялась от потрясения. Наоборот, ей становилось хуже.

Жизнь напоминала неоново-желтую юлу Бена, на которой нарисованы животные в зоопарке. Она вертелась быстрее и быстрее, картинки сливались, и возникало желание ее остановить. Мама не справлялась, все больше уставала, плохо спала. Врач прописал антидепрессанты, но она их бросила, когда участились и стали очень сильными головные боли. Она жала основанием ладоней на виски, стараясь выдавить боль. Однажды вечером она вытащила прихваткой противень из гриля и чересчур сильно воткнула вилку в рыбные котлеты. Грохот заставил меня вскинуть голову и оторваться от домашнего задания. Я соскользнула со стула и бросилась на кухню.

– Мам, ты обожглась?

Мама упала на колени и не пошевелилась, чтобы прибраться. Она уткнула лицо в подол черно-белого фартука и истерически зарыдала, сбросив руку, которую я робко положила ей на плечо. Я молча отвела Бена в гостиную и включила мультики. Вернувшись, усадила маму на стул, принесла из кладовки ведро с торчащей, точно копье, шваброй, убрала месиво из картошки-пюре, рыбы и хлебных крошек и помыла пол цитрусовым средством. Кухня сверкала чистотой, но мама никак не успокаивалась. Я насыпала в пластиковую миску макароны-буковки, и пока она медленно вращалась в микроволновке, намазала маслом поджаренный хлеб и налила чашку лимонада. Бен устроился на диване, на коленях у него стоял поднос с едой, а я снова вернулась к маме. Она по-прежнему плакала, время от времени икая. Красное лицо пошло пятнами, грудь прерывисто вздымалась.

– Мам! – Я присела перед ней, как она делала, когда я была маленькая, и сжала ее руки. – Мам!

Она рыдала. Недоступная, далекая. Жизнь крутилась быстрее и быстрее, как волчок Бена. Слоны сливались с жирафами. Носороги превращались в кенгуру. Все утрачивало смысл. Поскользнувшись в носках на мокром кафеле, я повернулась, выскочила в коридор, схватила телефон и набрала номер с такой силой, что заболел указательный палец.

– Тетя Айрис! – Пришла моя очередь плакать и задыхаться от слез. – Приезжай скорее! Маме плохо!

Мой и без того хрупкий мир бесповоротно изменился к худшему.

– У мамы была болезнь двигательного нейрона, – неожиданно говорю я, когда Джеймс уже одной ногой за дверью.

Я ошеломлена. Не знаю, как эти слова сорвались с языка, горло сжимается до размера песчинки и такое же сухое.

– Эли… – Джеймс ставит поднос, подходит, опускается рядом на пол и кладет руку мне на колено. – Сколько тебе было?

– Когда началось – двенадцать с небольшим.

Вообще-то, сложно сказать. Долгое время необычное поведение мамы списывали на стресс. Постановка диагноза заняла почти год. Они с Айрис шептались за закрытыми дверями, однако я, в отличие от Бена, была взрослее и могла погуглить. На школьном компьютере я прочитала о печальном итоге этой болезни, и во мне всколыхнулась паника. Я убежала из библиотеки, протиснулась в дыру в заборе вокруг стадиона и помчалась домой. Школьная сумка била по бедру. Я влетела в кухню, упала маме в объятия и, впервые после суда, зарыдала. Я плакала навзрыд, позволяя ей утешать себя как ребенка, которым на самом деле и была, хотя притворялась взрослой. Айрис не хотела смотреть правде в лицо, даже когда диагноз наконец поставили. Помню, я вернулась домой и сразу почувствовала: что-то не так. Ткань, соединяющая нашу семью, трещала по швам.

– Она поправится, она борец по природе, – заявила Айрис, отказываясь верить, что ее младшая сестра может умереть.

Только я знала. Знала из сайтов, которые просматривала в школе. Знала по тяжести у себя в груди. Мама умрет. Несмотря на свой протест и обещания Бену, что «маме нездоровится, но это пройдет», Айрис в тот же день переехала к нам; полагаю, в глубине души она смирилась с неизбежным.

– Значит, Бену было… – Джеймс подсчитывает в уме – …шесть?

– Да.

Он носился по саду вокруг дома, слишком маленький, чтобы понять, почему мама перестала водить его в парк.

– Не говори ему, Марша, он еще очень мал, – категорично заявила Айрис, когда мама предложила, что лучше его подготовить.

Думаю, Айрис защищала не только Бена; она хотела защитить нас всех, включая маму, как будто если та не будет вслух говорить о своем недуге, он сам собой исчезнет.

– А ваш папа? Как он отреагировал?

Боль в груди обжигает. «Трехразовое питание и никаких забот», – съязвила Айрис. Однако отец писал: «Даже теперь не могу осмыслить, что случилось с моей ненаглядной Маршей». Впервые думаю, как тяжело, наверно, ему было в тюрьме, беспомощному. Он не знал, что мы, по другую сторону решетки, чувствуем себя точно так же. «Больше всего сокрушаюсь о том, что меня не было тогда рядом. Хочется спросить, винишь ли ты меня, но на самом деле это неважно. Я всегда буду себя винить». Догадывается ли папа, что мы тоже его винили? Возможно, он согласен с колким замечанием Айрис.

Как-то мы пошли на встречу группы поддержки в зале медицинского центра, где обшарпанные стены дышали дряхлостью и унынием. С открытым ртом слушали про многочисленные случаи, когда болезнь двигательного нейрона началась после стрессовой ситуации. «Разумеется, надо быть генетически предрасположенным, но многие убеждены, что стресс – важный фактор», – заявил координатор. Мы сидели, онемев от шока, не в состоянии оторвать глаз от людей в электрических инвалидных колясках, не способных больше двигаться и говорить. Слушали разные истории о стадиях болезни, которая в конце концов украдет у нас мать. Иногда первой пропадала речь, иногда – способность двигаться, иногда – глотательный рефлекс. Мама делала храброе лицо, но ее чашка так стучала по блюдцу, что она облилась чаем. Все это звучало очень безнадежно.