Елена Маврина - Могрость

– Мы понимаем, – с напускным сочувствием дожимала Алена. – Полусирота. Отец спился. Мы ведь не изверги. – Ее взгляд скользнул по его рюкзаку. – Продай ноутбук, займи. Сычев зовет тебя на работу в автосервис. Каждый месяц. Ты же не надеешься, что деньги Вики покроют твой долг?

Витя сжал кулаки, поднялся – Алена отшатнулась в испуге. Голоса стихли. Его рукоприкладству обрадовались бы многие, особенно если в лицо и с кровищей. О здоровье сестер мало переживали. Витя осмотрелся, и сделал то, что в таких случаях просила делать мама, – ушел. За чтением любимых детективов она часто рассуждала: «Как бы женщина не злила мужчину, у него всегда есть возможность уйти. У всех есть возможность уйти оттуда, где плохо. Если человек распускает руки, победила слабость проявить жестокость и власть. Самоутвердится за счет силы».

Витя шел по пустому двору школы, размышляя, почему мама делала такие выводы? Почему ее волновал факт жестокости? Она подвергалась насилию? Тоже ушла оттуда, где было плохо, боясь выплеснуть гнев кулаками? Он бы вмазал паре-тройке человек в классе, а Евлаховых стер бы в порошок. Витя мотнул головой. Нет. Не для этого он три года лупил грушу. Важно видеть линию обороны, не марать свою правоту.

– Привет! – остановил его звонкий оклик.

С лавки за столовой поднялась Аня. В красном пуховике и с рюкзаком в руках, она будто вчера сбежала на автобус. И как он ее не заметил?

– Что с бабушкой? – спросил, холодея от страха.

Аня вздохнула, грустным взглядом ему отвечая: «Крепись». И вслух произнесла:

– По-прежнему слаба, бредит.

Витя умолк в заторможенном состоянии принятия бед. Аня участливо всматривалась в его лицо. Ожидала слёз? Объяснений? Катись в комфорт, проныра.

– Не рад? – спросила Аня, заведомо зная ответ. – Я без ключа. Пришла к тебе, но провели к директору. Увы. Есть разговор.

Они шли домой по битым тротуарам. Витя преимущественно молчал, иногда гримасничал, пока она рассказывала, что с одиноким проживанием дела плохи. Учителя позвонят отцу, рано или поздно его вызовут. Нужно уезжать, или (на чем она настаивала) потерпеть ее недельку-другую. Витя неохотно принимал аргументы. В пути сочувствие сестры обрастало колючей оградой: она списывала весь его негатив на свой счет. Не зная предыстории дня, очевидно, решила, что брат смертельно на нее обижен, но больше не извинялась. Витя всегда пропускал тот момент, после которого ее защита становилась нападением.

День выдался морозным. Минус пятнадцать, еще и ветер оскалился с севера. Небо грозило штормовым снегопадом. Остаток пути они преодолели без слов.

От калитки до порога их сопровождали два бездомных кота. Витя считал их бездомными, но, вероятно, полосатые всего лишь прибились на время. Так уже случалось, особенно, когда в загуле орала соседская кошка.

– Давно они здесь? – спросила Аня, пытаясь подобраться к рыжему.

– Недели две.

Коты нагло мяукали, и Витя впустил их на веранду. Там стояли миски с водой, блюдца с остатками гречневой каши. Отрезы дедовой дубленки в картонных ящиках ворсились комками шерсти.

– Она разрешила? – удивилась Аня, помня, что кошачьи всегда обитали вне дома: в летней кухне, в сарае, на чердаке.

Бабушка страдала аллергией. Витя больше других скучал по мурлычущим питомцам.

– Пусть поживут пока здесь. Перед приездом я уберу.

Он закрепил слова настойчивым взглядом.

– Ты слабо представляешь состояние бабушки. – Аня уныло наблюдала за усатыми. – Ей и дела нет до котов и всего дома. Она твердит, что гиены ада вернутся ее мучить.

За обеденным столом обсуждались перепады напряжения и частые отключения электричества. Ветер трепал вещи Купчихи на веревке вдоль сада. Шторы воровато шевелил сквозняк. В сравнении с декабрем в доме заметно похолодало. Топили слабо. Аня жалела вслух, что камин между спальнями и залом играет роль декоративного. Разжечь его Витя на противность отказывался. Он скормил остатки консервы котам и заварил чай.

– Я хотел на выходных навестить бабушку.

Струйки дыма вились над кружками. Аня грела замерзшие ладони о горячий фаянс.

– Не самая лучшая идея, – призналась. – Она воспринимает маму пятнадцатилетней. Нас в ее мире еще нет.

– Она… сходит с ума? – Витя замер с печеньем у рта. Ему не говорили, что бабушка настолько ослабла. – Это поправимо?

Ответом послужил требовательный вопрос:

– Вить, что тут стряслось?

– Ничего.

– Витя…

– Будешь опять шантажировать отцом? Достали! – Он впечатал кружку в стол. – Вызывай!

– А почему бы дяде не приехать? Его мать в больнице. Сын-подросток себе предоставлен. И здесь завелась какая-то… дьявольщина. – Аня притихла в уголке дивана. – Я бы позвала.

– Тогда и твою маму позовем? Ты приехала, потому что за нее испугалась?

Он почувствовал себя предателем. Он не желал зла крестной, но безразличие сестры просто выводило из себя.

Аня молчала, обидчиво поглядывая на дверь. Ее огорчение рассеяло злость, на душе сделалось мерзко.

– Тогда она задержалась где-то, – начал вспоминать нехотя, с трудом преодолевая блокпосты памяти. – Вроде как в восемь ее видели у магазина. Домой бабушка пришла в десятом часу, чем-то ужасно озадаченная. Она была такая… взвинченная. Себе на уме. Я задавал вопросы, но она молча выворачивала ящики в комоде. Я впервые видел ее такой… такой агрессивной. – Они с сестрой переглянулись. Оба уже подозревали в чем дело, но не решались озвучить нелепость вслух. – А потом она начала раскидывать вещи в чулане. Что-то искала. Перевернула книги на стеллаже. Там хранятся вещи мамы, в шкатулке под комодом. Из тех, что отец не успел сжечь. Документы, украшения. Бабушка вывернула шкатулку.

– Зачем?

– Она искала какую-то фотографию. Я забрал шкатулку и прокричал, что вещи мамы принадлежат мне. Я не понимал, что ей вздумалось творить. Бабушка просто помешалась, твердила грозно: «клевета», «наговоры». Сказала, что в этом доме ничего моего нет.

Витя стыдливо склонил голову. Его чай остывал, недоеденное печенье лежало у сжатой в кулак руки. После смерти деда бабушка любую претензию крыла фразой «мой дом».

– Я собрал вещи мамы в рюкзак, ушел заночевать к Грише. Она не отвлеклась – рылась в чулане. – Вздох вырвался как-то сам собой. Витя опять шел по темной улице, подстегиваемый предчувствием беды. Когда мама умирала в том овраге, даже сердце не екнуло. Он винил себя. Он должен был почувствовать, забеспокоится. Рыбачил и грезил о новом велике, а она лежала там испуганная, беспомощная. Совсем одна. – Утром я немного поостыл, вернулся… – Витя осекся, мыслями возвращаясь на тихий порог кухни. – В доме горел свет. Везде. Во всех комнатах. Пахло гарью – я испугался, что бабушка сожгла документы. А потом в ее спальне… в углу… Она сидела так неестественно, еле дышала. И ее руки… пальцы были разбиты в кровь.