Елена Маврина - Могрость

Байчурин приехал со стороны поселка спустя минут двадцать ожидания. День разгорался, мороз утрачивал силу. Овчарка крутилась у ног, и Аня даже немного успокоилась в присутствии живой души.

– Ловушка – годный план, – признал Байчурин, выслушав ее рассказ. – Рискованный для вас, но хитрый.

Печка в доме горела дровами. Пахло ухой. Он сидел за столом напротив, крутя в руках армейскую зажигалку. Аня поглядывала на нее, вспоминая полумрак в чулане и чирканье колесика, искры. Нахлынула тьма кухни, крики Гриши. Она различала дым, а в дыму – мужской силуэт. Он душил ее – душил ее же злобой.

– Мы видим разные образы в том дыму. Мы с Витей.

– А мальчишка? Гриша?

– Ничего. Только дым. И пса.

– Он догадывается, – предупредил Байчурин. – Такое трудно с чем-либо спутать.

– У войнуга на полморды человеческая челюсть с коронками. Трупная челюсть. Выходит, слуги?

– Нечи. Прислужники могрости – нечи. Проклятие на весь род. Они к ней с просьбами ползут: людишки, одержимые завистью и местью. Выкапывают других слуг или врагов могрости.

– Врагов? Есть враги?

Байчурин опомнился:

– В этом Дина разбиралась. – Вздохнул тягостно. – Ненависть… – Он потер гравировку автомата на зажигалке. – Могрости нравиться это ощущение. Ненависть. Словно возвышаешь себя этим чувством, оправдываешь.

– Мы видим в дыму тех, кого ненавидим?

– Знать бы наверняка. Эта зараза изменчива.

– Как и наша ненависть. Я даже не задумывалась, ненавижу ли кого-нибудь? Отца, похоже. К сожалению. – Аня вернула взгляду невозмутимость. – Вам мерещится убийца сестры?

Байчурин отбросил зажигалку, потирая щетину.

– Тогда у него мое лицо.

Смотря на него, Аня видела горе: впалые глаза, морщины, шрамы – всё сливалось в необъяснимую, но узнаваемую гримасу страдания. Она сочувственно заключила:

– Вы ненавидите себя?

Пес положил хозяину голову на колено, слепо уткнулся носом в руку.

– А кого еще мне винить в их гибели? – спросил тишину за окном. – Они приехали сюда из-за моего упрямства. Эта мерзость чует гнев.

– Если она боится скорби и кладбищ, почему совершает убийства?

Байчурин отстраненно заворчал:

– Она не убивает, нет. Смерти – последствия голода, неутомимой жажды мщения и пыток. Но больше голода, могрость боится раскрыть тайны – обнаружить логово.

– Где искать это логово? Смертей в Сажном слишком много. Кто из погибших прислуживал ей, а кто угрожал обнаружением? Как долго здесь обитает зло?

– С точкой отсчета худо. Но у вас есть зацепка.

– Дина?

– Чем-то ваша семья значима этой напасти.

Аня потупила взгляд, обдумывая его слова.

– Я тут обнаружила кое-что. Когда убирала в чулане, в коробках. Два альбома Дины: фотоснимки и зарисовки леса. Ничего жуткого. Природа, цветы, листва, деревья. Ни-че-го.

– Такого быть не может, верно?

Она рассудительно качнулась, соглашаясь:

– По идеи, да. Но дядя сжег ее бумаги, журналы.

– Он знал о могрости.

Ане верилось с трудом: дядя уже второй день беспечно шатался по приятелям, изредка наведываясь домой вздремнуть.

– Вы говорили с ним?

– Драки не избежать. Руки пачкать жалко.

– Он буйный только, когда выпьет. После смерти Дины с катушек скатился. И главное – убивается только здесь, в Сажном.

– Что наводит на размышления.

– Я не близка с дядей, мы никогда не общались по душам. С Витей только ругаются. Дома воздух накален.

Байчурин поднялся:

– Мне в лесничество пора. – Сверился с часами. – Там Евлаховы орут о волках. Требуют охотников собрать, учинить облаву. А в лесу ни зверушки. Мертвый. Мертвый лес. – Он махнул рукой, приосаниваясь. – Подбросить тебя?

– Нет. Я прогуляюсь: дом пуст.

Аня обреченно провела лесничего до уазика. Ветер дул порывисто с севера, со стороны мертвого леса.

– Соболезную вашей беде, – выговорил он в окно, запустил двигатель. – Но с помощью часто нужда приключается. Либо выкарабкаетесь, либо подчинитесь.

Аня вернулась домой, одолеваемая пораженческими мыслями. Приготовила на автопилоте обед, вымыла грязную посуду. Плетущиеся размышления упирались в Дину, и Аня повторно осмотрела каждый уголок в пустом доме, на чердаке, поискала среди книг в чулане. Ничего.

Дядя ввалился на ватных ногах вечером, за полчаса до Вити. Есть отказался. Промычал невнятные извинения и завалился спать в грязных сапогах на бабушкину кровать. Увидь Александра Петровна безобразие сына – ее бы разбил новый приступ, а мама бы закатила скандал. Лицо дяди осунулось, посерело. Глаза желтели сосудами, между зубами чернели дыры. И вроде бы вещи недавно куплены, и волосы аккуратно подстрижены, лицо выбрито, худоба не пугает взгляд, – только облик внушал необъяснимое впечатление одичалости. Аня помнила дядю другим: разговорчивым бодрячком с заводскими анекдотами. Столько воды утекло с той поры – с пошатнувшей семью размолвки. Что могло рассорить Дину с мужем, Аня не представляла. Тогда она училась в классе девятом, и надеялась, что со временем обиды улягутся, родные люди помирятся. Но дядя все чаще уезжал, а Дина не настаивала на его возвращении.

Витя пришел поздно, совсем не в духе. О могрости говорить отказался. Из кратких фраз она поняла, что его достали обидными расспросами одноклассницы, а мать Гриши отругала у директора, запретив приходить к сыну. Сам Гриша названивал Вите через каждые пять минут, но брат лишь жал на отбой, а потом и вовсе выключил телефон. Витя вслух винил себя в случившемся, решил пустить жизнь на самотек. Возможно, его угнетал запой отца, а возможно – усталость от свалившегося безумия могрости.

Поздним вечером Аня закрылась в чулане и тихо достала из комода два альбома Дины. Один – современный: в коричневой обложке из кожзама, с фотографиями 10×15 см в пластиковых карманах. На картоне внутри обложки притаилась рукописная цитата: «Не странно ли – там, где мысль преследуют, она часто стоит на месте» [6] Станислав Ежи Лец. . Аня грустно усмехнулась замечанию, берясь за другой альбом – бумажный, с листами желтоватой бумаги, скрепленными красным шнурком: с зарисовками, где чернилами, а где карандашом. В основном изображались цветки и листья деревьев с аккуратной нумерацией. Очевидно, расшифровку сжег дядя Толя с тетрадями Дины. На фотографиях Аня узнавала Слепой лес за поселком: подвесной мостик, валуны, вытянутое озеро, холм. Много кадров ушло на речку, пересекающую лес от левады за кладбищем до степи. Степь на востоке цвела зноем.

Дина увлекалась фотографией, собирала целые гербарии растений, в которых Аня не разбиралась абсолютно. Она сидела на стуле, медленно листая разрозненные, ничего не значащие фотографии и задаваясь одним вопросом: «Откуда Дина узнала о могрости?» За последней фотографией в согнутом тетрадном листе обнаружились два чистых конверта со снимками – такими же, что у Байчурина: юной Дины с кулоном на шее. И позади снимков чернела та же надпись: «Ad bestias!»