Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

— Тринадцать «бэ»? — повторил Богомазов, разглядывая мужчину. — как же знаю, но этого дома нет.

Как может существовать дом, которого нет?

Виталий Борисович почесал за ухом и задал вполне уместный вопрос.

— То есть, как это нет?

— Дом есть, но как бы его и нет.

— Не понимаю.

— А что тут непонятного? Стоит дом, и номер указан, а в доме никто не живет, отключен от света, а канализации и водопровода в нем никогда не было — бесполезно отключать.

— Никто не живет?

— Согласно прописки, а по факту живут, еще как живут, потому как негде им больше жить! А жить-то надо.

Виталий Борисович хотел было спросить, мол, как там люди живут, без света, без воды, а потом вдруг понял — вспомнил детство…

Дом был ужасно длинный — по крайней мере, именно так ему казалось. Два подъезда, которые соединялись таким же длинным, как и сам дом, коридором. Налево и направо двери в крохотные клетушки, где, вероятно, жили люди. Он там не был — в этих клетушках, хотя нет, все же был. В одной из таких комнатушек жила его бабушка — древняя старуха, похожая на жердь. Как она там жила — загадка. Света нет — качающаяся под темным потолком тусклая лампочка освещала лишь себя. Рукомойник — ведро с гвоздем, чтобы ополоснуть руки. Под ним другое ведро с помоями, куда сливали и выбрасывали все подряд, включая ночную мочу. Рядом плита, большую часть времени служащая столом. Входная дверь открывается наполовину — мешает куча одежды в углу. Одежда чем-то пахнет — чем непонятно, как, впрочем, и остальное помещение. Занавеска — грязная тряпка, разделяет комнатушку на две половины. Во второй кровать — ложе, сколоченное из досок и другого подручного материала. Напротив еще одна кровать — металлическая с резной спинкой и смешными набалдашниками в форме загадочных зверушек, может, ангелов, а может быть, и чертей. Окно, забитое какими-то тряпками — чтобы не дуло. Грязное, вероятно, его никогда не открывали, потому что открыть его невозможно. Окно не открывается, есть форточка, куда едва влезает рука. Форточка открывается плохо, и ею крайне редко пользуются. Если нужно проветрить помещение, открывают входную дверь. В углу полочка, на полочке Бог в нарядной рамке — грустит…

— Покажешь? — спросил Виталий Борисович.

— А его и показывать нечего, сам увидишь, мимо не пройдешь. Надпись там неприличная.

Хороший знак.

Товарищ Шумный нагнулся — вновь развязался шнурок, и что удивительно, развязался он на том самом левом ботинке.

— А кто живет?

— Люди, — ответил Богомазов, — туркмены-беженцы.

— А еще?

— Бомжи иногда заходят. Только бомжей гоняют, а этих пока не трогают — жалко.

Странная логика. Бомжей, получается, не жалко?

— Дети у них, — словно прочитав мысли Виталия Борисовича, добавил Женя, — много детей, целый табор. Они по утрам на работу уходят — у церкви просят подаяния. Иногда дают. А тебя кто интересуют — бомжи или туркмены?

— Меня дом интересует, — ответил Шумный.

— Понятно, мимо не пройдешь, сам увидишь, — и Женя затушил сигарету — плюнул в ладошку и ткнул туда окурок.

На улице дождь, и уже через пару минут башмаки превратились в бесформенные калоши с налипшей грязью. Ерунда какая-то, что за дом и почему покойная записала адрес на клочке бумаги?

Виталий Борисович пытался выбирать маршрут, обходя по возможности лужи и раскисшую от влаги землю, однако вскоре махнул рукой и зашлепал, не разбирая дороги. Нужно было сапоги надеть, отметил он, обратив внимания на женщину, что прошла мимо. Женщина была в резиновых сапогах и двигалась, явно не замечая тех неудобств, что испытывал он. Затем прошел мимо кучи мусора, вероятно, древней, образовавшейся еще с прошлого года. В глаза бросилась кукла с оторванной головой — она сидела на самой вершине и никуда не смотрела. Кукла была голой и какой-то розовой, от чего Виталий Борисович испытал непонятное чувство — то ли жалости, то ли обреченности.

Дом он увидел издалека — Женя оказался прав. И надпись, действительно, неприличная, хотя кому какое дело… Постоял, прочитав грязные слова, выведенные ядовито-оранжевой краской и не понял. Зачем он тащился сюда? Что хотел узнать или увидеть? Дом-призрак, а стало быть, и живут в нем такие же призраки, которым уже давно место в ином мире. А они не ведают, продолжают по инерции куда-то скользить, что-то делать.

Еще через минуту он понял, что за ним наблюдают. Цепко окинул взглядом дом — пробежался по окнам и ничего подозрительно не заметил.

Вечером, развалившись на диване, Виталий Борисович пытался осознать, почему он решил, что за ним наблюдали. И продолжали наблюдать, когда он отправился в обратный путь — он, чувствовал, как по хребту карабкались металлические коготки, позвонок за позвонком.

Поднялся. Протянул руку и взял бумажку, написанную рукой Клавдии Степановны. Никакой ошибки — дом 13 «б». А может, «в»? Вновь опустил на диван, вслушиваясь в тишину и в самого себя. Сережка прав: нужно выбросить из головы эту тетку и все что с нею связанно. И без того дел хватает. Завтра выброшу, и заснул — погрузился в теплую истому…

Клавдия Степановна на сей раз явилась в нарядном платье, которое удивительно ей подходило. Сказать более точно и объяснить, почему платье ей подходило, трудно. Случается, когда та или иная вещь выступает в полной гармонии и даже добавляет некоторые качества, либо их раскрывает. Например, человек в душе добрый, а окружающие никогда об этом не знали. Для них он мрачный и замкнутый, сторонящийся компании домосед. А как рубашку надел и улыбнулся — и никакой он не замкнутый. Также и Клавдия Степановна в платье, тем более что Виталий Борисович никогда покойную в нарядном платье не видел. Голой видел, а в платье — нет! Забавно, думает товарищ Шумный. Вот ведь как получается! Все нормальные люди, и мужчины в том числе, голыми своих знакомых не видят — не принято голыми ходить. Смотрит Виталий Борисович и вдруг вспоминает, что в прошлый раз и он тоже голый был, в смысле в трусах. И пытается на себя глянуть — все же неудобно второй раз приходить к женщине без штанов. И как он ни глядит, как ни старается, не может себя увидеть — не получается! Спросить, думает, что ли? У Клавдии Степановны спросить, мол, простите за беспокойство, в штанах я, сударыня, или вновь в трусах явился? А Клавдия Степановна как бы его не замечает, кружится как девушка — платье парашютом и ножки стройные. А лицо серьезное, если не строгое. И вращается до того быстро, что, того и гляди, фуэте выполнять начнет. И слышит тут он голос женский, который ему говорит: что же вы стоите истуканом? У меня сейчас голова закружится. А зачем вы тогда кружитесь? — отвечает Виталий Борисович. — Хочется! Может, я об этом всю свою несознательную жизнь мечтала, — шепчет Клавдия Степановна. И смеется — звонко, взволнованно, как колокольчик. Однако тут же другая мысль в голову: а почему он решил, что это Клавдия Степановна говорит? Он же ее голоса никогда прежде не слышал или все же слышал? В следующий раз, — говорит ему гражданка Мухина. Что в следующий раз? Спою я вам в следующий раз? Вы в следующий раз когда придете меня навещать? Не знаю, да и собирался я к вам не вчера, не сегодня, так уж получилось, отвечает Виталий Борисович, — Заснул, а тут вы танцуете. Нравится? — спрашивает Клавдия Степановна, — танец вам мой нравится? Еще не понял, — честно признался Шумный, — я балерин никогда прежде не видел, ни на сцене, ни наяву, а во сне — тем более не приходилось. Хорошо, — отвечает ему покойная, — я тогда еще немного покружусь, а вы — подумайте.