Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

Глянул на сцену, а там и нет никого — убежала за кулисы.

Народ хлопал, сдержанно, можно было и погромче, однако субординация, куда от нее денешься?

— Понравилось?

Клавдия Степановна сняла парик и принялась удалять с лица косметику.

Виталий Борисович вздрогнул и едва не выронил огромных размеров букет — сидели они уже вдвоем в небольшой комнатушке, чем-то напоминающей салон парикмахерской — те же многочисленные зеркала, которые множили как Виталия Борисовича, так и женщину напротив.

— Вы там были, правда?

— Для вас — да, — ответила Клавдия Степановна и как-то смущенно отвела взгляд в сторону.

— То есть, как это для меня? Вы для меня пели?

— И для вас тоже, хотя лучше всего получается, когда поешь для себя.

— Почему?

— Никто не мешает. Цветы? Простите — устала. А когда поешь для себя — не устаешь, понимаете?

— Понимаю, — растерялся Виталий Борисович, вспоминая, откуда у него взялись цветы. Великолепный букет, который он явно не мог себе позволить, выглядел как-то странно и главное — неуместно.

— Вы в мундире, — тихо произнесла Клавдия Степановна, — и все они были в форме. Море формы, вы даже не представляете, как мне было трудно.

— Трудно? — эхом отозвался товарищ Шумный.

— Говорю же: все в форме, все на одно лицо… волновалась.

— Я тоже волновался, — признался Виталий Борисович, — особенно когда ждал в холле. Стою, жду и волнуюсь. И даже немного от волнения вспотел, едва-едва, самую малость, а носового платка нет. Я никогда не ношу с собой носового платка и не потому, что его у меня нет. Платок как раз есть и даже не один, только он мне не нужен. Никогда не был нужен, а сегодня вдруг потребовался, а его — платка нет. Еще больше разволновался — глупая ситуация. А глупая от того, что не знаю, как поступить, поэтому и волнуюсь. Хотя разве это повод?

— Волнения без повода не бывает, — возразила Клавдия Степановна.

— Вы так считаете?

— Из личного опыта… мне понравилось.

— И мне понравилось, — Виталий Борисович продолжал сжимать в руках цветы.

— Мне понравилось волнение, а вам?

Какое волнение? — пронеслась мысль. — Как может понравиться волнение? Ерунда какая-то! А затем другая, более здравая мысль — она же мертвая! Клавдия Степановна уже давно мертвая! Какое тут волнение?

— Поэтому и понравилось. Сначала платье понравилось — у меня никогда не было столь замечательного платья, затем понравился зал — большой и темный. Когда стоишь на сцене и в зале темно, он кажется огромным и каким-то таинственным. Ты смотришь в зал и ничего не видишь, а он тебя видит.

— Вы меня видели? — не удержался от вопроса Виталий Борисович.

— Вас я почувствовала — пела и пыталась угадать: где вы? А в зале темно, и все они в форме.

— Я тоже в форме. Без формы никак нельзя, даже приказ издают, где указано, какую форму полагается надеть. А как нарушить приказ?

— Я нарушила, — произнесла Клавдия Степановна и вновь тихим и почти безжизненным голосом, — поэтому боюсь, у меня не получится…

Что не получится?

Однако Виталий Борисович вновь оказался в зале и… в полной тишине.

Тишина была кругом — слева, справа и даже в нем была тишина. Он сам превратился в тишину — величественную и таинственную. А еще глубокую — никакой ошибки в том, что тишина была глубокой. И вдруг Виталий Борисович ощутил, как начинает терять чувство своего присутствия. Более точно выразить и передать, что именно он ощутил — невозможно. Он словно пропал — растворился в окружающем пространстве, стал частичкой огромного и величественного небытия. Это сон, — угасающим огоньком пронеслась мысль, вероятно, последнее, что он услышал…

Человечек был крохотным, размером с навозную муху, и как долго он ни шагал, приблизиться не мог. Да и понять, что он шагает, было крайне сложно — слишком крохотные ножки не позволяли определить, идет он или стоит на месте. Однако мужичок все же двигался — махал по сторонам такими же крохотными руками. Затем появилась котомка, вероятно, была у мужичка за плечами. Из котомки — дубинка, которой он и принялся дубасить, что-то при этом приговаривая.

— Дзынь! — сказал странный мужичок и вытер рукой лоб.

— Дзынь, — повторил Виталий Борисович и ничего не понял.

Мужичок взмахнул дубинкой и сказал: дзынь-дзынь-дзынь.

— Дзынь-дзынь-дзынь, — повторил Виталий Борисович и вновь ничего не понял.

— Телефон, бестолочь, — сердито объяснил мужичок, убрал в котомку дубинку и отправился в обратный путь, смешно махая руками.

Точно! Это же телефон!

Виталий Борисович открыл глаза и понял, что проснулся. А еще он понял, что в комнате звонит телефон. Огляделся, словно рассчитывал увидеть странного мужичка с котомкой — не увидел.

— Слушаю, — произнес товарищ Шумный, все еще находясь во власти туманных видений.

— Куда вы запропастились? — раздался сердитый, хотя и знакомый голос.

Алексей Митрофанович!

— Крепко вы, однако, спите. Хотел было трубку вешать, но потом решил, что если вы услышали звонок, все равно подойдете к телефону.

Виталий Борисович неожиданно широко открыл глаза.

— Вы сейчас в чем?

— Как это в чем? В рубахе.

— Рубаха в клеточку?

— Да, в клеточку, — согласился Алексей Митрофанович.

— А сама рубаха красная.

Горелик хихикнул.

— Когда-то была красной.

— А котомка? У вас котомка есть? — продолжил допрос Виталий Борисович, — что-то вроде рюкзака.

— Когда-то был, я его выбросил — поистаскался. Я прежде увлекался походами. Куплю билет на электричку, рюкзак на плечо и в лес.

— А дубинка? — не удержался, чтобы не задать последний интересующий его в данный момент вопрос товарищ Шумный.

— Может, тросточка?

— Нет, дубинка.

— Дубинки у меня никогда не было, а тросточка была… вы это к чему, позвольте поинтересоваться?

— Мне показалось, что вы мне только что приснились. Каких-то пару минут назад, как раз перед вашим звонком.

— Да вы что! Уверенны?

— Определенно сказать не могу — слишком маленького роста. И еще какой-то сердитый.

— Забавно! И что я у вас делал во сне, надеюсь, не безобразничал?

— Вы меня пытались разбудить.

Алексей Митрофанович вновь прыснул от смеха.

— Фантазии. Случайное совпадение и ничего более, как дела у Клавдии Степановны?

— На концерте был, посвященному дню милиции. Полный сбор, личный состав — ни одна сотня, руководство…

— Концерт был у нас или в Москве?

Виталий Борисович похолодел — похоже, все-таки в Москве!

— Не уверен, не могу сказать. Сначала сидел в зале, а потом в гримерной — хотел ей цветы подарить.

— Клавдии Степановне?

— Она ужасно волновалась, а пела хорошо, оперетту какую-то.

— Вы ее спросили?

— О чем?