Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

— Спасибо, чай вкусный.

— А печенье? Вы даже не попробовали.

— Простите, — неожиданно для себя произнес Виталий Борисович, — задумался над тем, что вы сказали.

На улице вновь шел противный мелкий дождь, кажется, третий день подряд, от чего устали не только люди, но и мостовая, грязные тротуары, понурые деревья с еще не отлетевшей листвой. Устали машины, заляпанные серой коркой грязи. Устал и Виталий Борисович — он шел, понурив голову, изредка уклоняясь от зонтов, попадавшихся ему на встречу. В переходе, сидя на красном пластмассовом ящике, какой-то дядька играл на баяне. Недурно, кстати говоря, попадал в ноты, но не пел. Возможно, дядька пел до того, как Виталий Борисович спустился в переход, а может, и вовсе не пел. Минуту-другую товарищ Шумный постоял, затем достал денежку и бросил ее в коробку, вероятно, из-под торта. Дядька одобрительно кивнул головой и неожиданно затянул красивым голосом.

Что еще собирался сообщить миру дядька, о чем поведать или рассказать, Виталий Борисович не услышал — поднялся по лестнице и нырнул в дождь.

Люстра была древней. Три светильника, два из которых не горят, а как долго — сказать затруднительно. Насколько помнил себя Виталий Борисович, всегда горела только одна лампочка. Щелкнул выключателем — горит. И тут же выключил. Лег на диван и протянул в темноте руку. Промахнулся. Выбрал иное направление, немного левей и почувствовал выключатель, уже другой от торшера. Включил — совсем иное дело. Благодаря зеленому колпаку комната стала уютней, хотя и немного меньше. Посмотрел налево, затем направо, а уж потом на себя. Но не в зеркало, крохотное по размеру оно висело в ванной, а лежал Виталий Борисович в гостиной, а заодно в спальне и своем рабочем кабинете. Никакой ошибки в том, что глянул товарищ Шумный на себя. Кресло, что стояло рядом, выглядывало из темноты и гордо демонстрировало китель. Как и полагается, с погонами, пуговицами, не хватало только головы, которую, впрочем, вполне успешно замещал глобус, стоящий в некотором отдалении на тумбочке. На глобусе — фуражка. Размер один к одному. А сидит даже лучше, чем на голове Виталия Борисовича. Уверено сидит и непонятно, кто испытывает больше гордости — глобус или кресло. Вероятно, оба — и кресло и глобус. Зевнул, потянулся и обратил свой взгляд на книжную полку — все читано-перечитано по десять раз, если не больше. Открой любую страницу, по памяти расскажет.

На стене тикают часики, подсказывая, что в комнате Виталий Борисович все же не так одинок, как ему кажется. Тик-так, тик-так, — негромко говорят часики, — как ты там? Устал? Не устал? Тик-так, тик-так. Опять хандра?

Хандра, — мысленно отвечает Виталий Борисович, и дождь уже третий день подряд.

Что новенького?

Как обычно, — говорит Виталий Борисович, — умирают люди. Вчера еще одна женщина умерла — Клавдия Степановна Мухина. В пролет бросилась с шестого этажа, наверно, устала.

Жить устала? — спрашивают часики.

А как у нее сейчас спросишь? Устала она или не устала?

Тик-так, — молчат часики, — молодая?

Внешне не молодая, в возрасте, а в душе… я с ней знаком не был, не пришлось, поэтому сказать ничего не могу.

Умерла, — сказали часики.

Да, умерла, — повторил Виталий Борисович и подумал — спать ему или не спать. Хандра располагает только к двум занятиям, хотя второе обязательно влечет за собой первое. Поэтому, в общем-то, разницы никакой. Спать не хотелось, а хандра была. Она проникла в каждую клеточку, заполнила тело свинцом и какой-то апатией. Еще минута, и глаза закроются.

Поднялся, скрипнув диваном, а прежде не скрипел. Странно. А вдруг скрипнул не диван, а он скрипнул — непроизвольно застонал. И так бывает, когда непроизвольно, когда против воли или ей вопреки. На глобус посмотрел. Дурак — дураком этот глобус! Чего, спрашивается, лыбится в темноте?

Пойдешь? — спрашивают часики.

Еще не решил, — признался Виталий Борисович и слукавил. Хотя как знать, может, один Виталий Борисович, тот, который ответил, и не решил, а другой, что поднялся, уже давно принял решение.

Сейчас я вас в одну кучу соберу, — говорит уже третий Виталий Борисович.

Бутылка водки, купленная черт знает когда — два месяца назад, не сопротивлялась — поддалась, как поддается женщина, которая заждалась мужского внимания.

— Не думал, — говорит первый Виталий Борисович.

— А тебя не спрашивают, — отвечает второй и подсказывает третьему, — я в холодильнике колбасу видел, еще не испортилась?

— Тебе же завтра на работу!

— Мне всегда на работу, завтра, послезавтра, не хочешь — не пей!

Молчит. Вероятно, обиду почувствовал.

— Давненько… не держали мы в руках шашек, — предчувствуя неожиданно свалившийся на него праздник, заявляет второй. А что за грех? Никакого греха, а заодно бабку помянем. Эй, ты, бабку следует помянуть!

Молчит — в оппозицию ушел.

И в правду давно не пил, поморщился Виталий Борисович, прислушиваясь к урчанию в животе.

— А фуражку зачем надел? Тебе же форма не идет…

Виталий Борисович сидел на кухне. Огромные, синие, еще советского образца трусы, на голове фуражка, которую он позаимствовал у глобуса.

— Отрава, — сказал он.

— Первая всегда плохо идет, — утешил его кто-то, — первая она на то и первая, чтобы остальным путь проложить и дорожку вымостить. Как тебе математик? На идиота не похож — слишком здраво рассуждает, а речь? Что ни слово — вопрос. И ждал он тебя, как знал, что ты придешь. А если так — опять вопрос. Откуда он знал? Говорит, во сне явился. Ты его прежде видел? Нет, не видел. А он тебя — видел? Тоже не видел. И как тогда ты к нему во сне явился? Врет!

Виталий Борисович налил еще и откусил колбасы, хотя есть не хотелось. Откусил просто так, чтобы чем-то себя занять.

Врет? А почему он должен врать? Чтобы лгать, нужна причина. Без причины и солнце не всходит. И везет ему на всяких придурков, а кто сказал, что Алексей Митрофанович придурок? Математик — он почти ученый, а у них, как известно, мозги набекрень. Уравнения решают, в степень возводят и вычисляют форму нашей вселенной. Кому, спрашивается, есть дело, какая форма у вселенной! Тысячу лет жили и не знали, что земля круглая. И что? Плохо жили? Замечательно жили — ели, пили и не тужили.

Хотя к чему ему врать? Эксперимент, говорит, не желаете? Можно и эксперимент, что ему еще остается делать? У него вся жизнь один большой эксперимент, он, поди, и опыты над собой ставит. С кафедры, бедолагу, уволили, с трудом вспомнили. Кто? Горелик? Алексей Митрофанович? Не помню, зайдите в отдел кадров. Зашел. Алексей Митрофанович? На кафедре, говорите, преподавал? Простите, не помню, нужно будет архивы поднять… Подняли. Ах, Горелик! Был такой — очень странная личность, кандидат наук? У нас много кандидатов, план мы выполняем успешно. А как же! Вы не знали? У нас план имеется, чтобы каждый год новые кандидаты…