Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

Дров они не нашли — пустое, вытоптанное ногами место. Подобрали даже веточки и кору.

— Вспомнили, — сокрушалась Клавдия, — сначала забыли, а потом вспомнили — увезли.

Брели обратно.

— Ты на меня сердишься? — спрашивала Клавдия и тут же отвечала — знаю, сердишься. Я тоже на себя сержусь. Понимаешь, я все ходила и думала. Если кто-то дрова спрятал, значит, когда-нибудь должен и забрать. А он все не забирал и не забирал. Я ждала — все же дрова-то чужие. А вдруг…

Она остановилась и серьезными глазами посмотрела на Дашу.

— А вдруг дрова забрал кто-то другой?

— Какая теперь разница.

— Ладно, бог с ними, с дровами. В следующий раз ждать не буду и сразу тебе скажу, а хочешь, пойдем в лес?

Заманчивое предложение, хотя и опасное. Ни дорог, ни тропинок, да и путь не близкий. Сначала нужно подняться в горку — длинный и нудный тягун, а затем перейти речку. Нужен топор или пила, а где их взять?

— Не хочу в лес — опасно, — объяснила Даша. — Только нам и топором махать, не женское это дело.

— Возьмем моего папу. Он же мужчина!

— Мужчина-то мужчина, да ничего не видит. А зимой в очках, что без очков — хлопот еще больше, чем с малым ребенком.

— Я уже не ребенок, — возражала Клавдия.

И все же дрова они нашли — старый, непонятно как оказавший под снегом телеграфный столб возле обочины.

— Сходи за пилой, а я покараулю, — предложила Клавдия. — Или ты покарауль, а я схожу. Даша смотрела и не знала — смеяться ей или сердиться. Да кому в голову придет мысль тащить из-под снега старый столб?

— Какой столб? Телеграфный! Вы что! С ума сошли! — накинулась на них матушка. — Она ребенок, а ты-то! Взрослая девица! Ты что, в самом деле, не понимаешь? Это же диверсия! Столб распилить! Только этого они и ждут!

Перепугались. И от страшного слова, и оттого, что едва не совершили.

— Да пусть он триста раз сгниет! Этот столб! Не надо нам дров! Вы что, мерзнете? От голода пухнете?

Даша поняла: матушка перепугалась еще больше — как когда-то в далеком и забытом детстве…

Виталий Борисович ждал — терпеливо вглядываясь в старческое лицо, которое отгородилось от него незримой завесой.

— Простите, задумалась, — тихо произнесла Дарья Никитична, — о чем вы говорили?

— Я спрашивал, не было ли среди писем вашего отца какого-то особого, что произвело на вас сильное впечатление?

— Было. Странное и на него не похожее — просил поставить в храме свечку за грешную душу — а кого именно не указал. Вы знаете, в те времена кругом цензура, и в письмах тоже. Многое не разрешалось, а многое люди сами боялись — писали с опаской, о вещах малозначимых, как бы ни о чем. Важен был сам факт письма — человек жив и здоров, остальное приходилось домысливать, искать между строк.

— Поставить свечку? Он у вас верующий был?

— Война любого заставит верить. Без веры невозможно — каждый день мог стать и последним. Где день? Час и тот не каждому позволили прожить.

Виталий Борисович вдруг полез в карман.

— Я понимаю, это маловероятно… и все же посмотрите, не приходилось ли вам встречать этого человека, может быть мимолетно, случайно?

Старушка взяла снимок и долго его рассматривала. Изучала внимательно, словно перебирала в памяти, сверялась с кем-то и вновь смотрела.

— Вроде бы и не знаю, а вроде и знаю. Фото из прошлого, из нашего времени, поэтому и знакомо, а человек незнакомый. Вы и его ищете?

Виталий Борисович тоже глянул — уже в который раз на Ефима Пафнутьевича.

— Не могу сказать утвердительно, но он каким-то образом может быть связан с вами.

— Со мной?

— С вашей судьбой.

— То есть с батюшкой?

— Может, и с батюшкой. Не знаю, каких-либо фактов у меня нет, одни предположения и довольно сомнительные.

— Он кто? — спросила Дарья Никитична.

— Сидорчук. Ефим Пафнутьевич Сидорчук, пропал на фронте, как и ваш отец.

Она еще раз внимательно глянула на снимок, а он терпеливо ждал.

— У батюшки друзей на фронте не было, он бы обязательно написал — такой уж он был человек. Не написал, поэтому ваш Сидорчук ну никак не может быть его товарищем.

Дверь отворилась, вошел мужчина.

— Здравствуйте, — произнес он и нахмурился.

— Это ко мне, — объяснила старушка, — ветеранов ищут, таких как наш Семен.

Мужчина заметно успокоился, хотя и продолжать стоять у двери.

— Виталий Борисович, — представился милиционер и поднялся, — материал собираем, а кто как ни они могут нам помочь.

— Да, да, — сказал мужчина, — я все прекрасно понимаю, благое дело, нужное, а почему милиция?

— Вы, в самом деле, не волнуйтесь, так уж получилось. Возможно, они вместе воевали, как говориться, в одном окопе из одного котелка хлебали, а потом в бой ходили. Музей откроем, чтобы потомки помнили. Война-то прошла, многое забылось. Если наше поколение не помнит, что говорить о молодых?

— Да, да, — повторил мужчина, — я все прекрасно понимаю. Павлик не приходил? Я его сегодня целый день не видел.

Павлик сидел в соседней комнате, дрожал мелкой и противной дрожью — волновался. И ждал вызова на ковер — не дождался. Виталий Борисович поднялся, поблагодарил за прием и отбыл — спустился вниз по лестнице и нырнул в пелену дождя. Там же на лестнице встретил каких-то парней — они волокли наверх могучую железную дверь. Волокли именно туда, где он просидел недолгие полчаса.

Ночью ему приснились две девочки, которые везли на санках дрова. Лиц он не видел — только фигуры, закутанные в какие-то платки. Дрова были березовые — свежеспиленные, они еще пахли древесиной, пьянили, как может пьянить дурманом лес. Сон — непродолжительное видение, которое заняло минуту, он тут же забыл — провалился в темную пропасть, где уже никто его не беспокоил.

В жизни иногда случаются необъяснимые и загадочные события — часто их называют совпадениями. Удивительные по своей природе, они вызывают легкий трепет только в первые минуты, да и то не у всех. Так же быстро и забываются — слишком много хлопот и забот у каждого.

Виталий Борисович шагал по вечернему городу — было сыро и темно. Тоскливо горели фонари, еще более тоскливо шагали люди. Мимо проезжали машины — гораздо в большем количестве, чем люди на тротуарах. Хотя в машинах тоже сидели люди, воспринимались железные колесницы иначе — как живые существа. Прошедшая неделя ничего нового не принесла — случившие в городе происшествия не в счет. Это прежде всего работа, о которой стремятся забыть, переступив порог казенного дома. Виталий Борисович именно так и пытался поступить — выбросить посторонние мысли из головы. Получалась не всегда, чаще вообще не получалось — продолжал думать. Сейчас он думал о Горелике. Образ Алексея Митрофановича возник скорее самостоятельно и непонятно по какой причине, а затем — и в этом не меньшее удивление — возник уже во плоти и сам носитель образа.