Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

Она не кричала, не сопротивлялась и не плакала — она ждала. Терпеливо и покорно, понимая, что означал тот таинственный и непонятный запах, который она не могла определить, будучи ребенком.

— Прости, — сказал, наконец, дядя Дмитрий и отпустил ее.

Минуту она над чем-то размышляла, затем поправила платье и продолжила мыть пол.

Преодолеть себя — стать другим, намеренно что-то в себе уничтожив, ложно внушая, что избавился и забылся. Обман! Великий обман! Преодолеть себя невозможно. Можно умереть — похоронить того, другого, и родиться вновь, не прежним, знакомым тебе, а чужим и посторонним. За кем ты будешь приглядывать и удивляться. Многое он сделает иначе, вопреки тебе — отсюда и удивление.

Дашенька умерла — там, на кухне, и убил ее дядя Дмитрий. Убил помимо своей воли, от чего вскоре и запил горькую — пропал на неделю. И Даша была ему благодарна. Благодарна за то, что родителям не пришлось объяснять свое поведение, появляющуюся агрессию или болезненную меланхолию. И вновь во сне явился Ангел — забытый персонаж детских кошмаров — призрак, верхом на белом коне. Был он суров и молчалив. Пред ним — полчище нелюдей. На голове у каждой твари как бы венец покойника, лица же нелюдей — на лошадей похожие, изо рта огонь и дым исходит, хвосты подобно змеям изгибаются.

— Нет, — кричит девушка, — молчи! Ни слова не говори! Вспомнила я, все вспомнила. Не трогай его, папенька! Христа ради, не трогай! Не бери грех на душу — за ним уже идут.

И они шли — две тьмы с Запада. Одна скользила серой тенью, ползла змеей, облизывая пашни и равнины, а другая — похожая на темное облако саранчи — летела ночным небом… Ангел, как и девушка, все это видел, поправил сбрую — длинные пулеметные ленты и тяжело вздохнул — вылитый батюшка. Утром мрачный голос объявил: началась война.

Мужчин не осталось — еще вчера шумные улицы превратились в бабье царство. Баб неожиданно прибавилось: прежде моложавые женщины, симпатичные девушки и даже девочки — все они в одночасье превратились в баб — угрюмых старух в платках. А вся огромная страна — в армию. Солдаты были кругом и везде, выйти в штатском считалось неприличным. А никто без дела и не выходил, хотя продолжали звенеть пустынные трамваи, летать вороны и всходило солнце. Ему, вероятно, не было абсолютно никакого дела, что творилось внизу. Оно привычно занимало свое место в центре небосвода, изредка заглядывая сквозь перехваченные накрест бумагой слепые глазницы окон.

Колонны уходили молча, одна за другой направлялись на вокзал, где, натужено гудя, их ждали локомотивы — огромные бочки с красной звездой на лбу. И если вначале устраивали митинги, где хотя и недолго, но выступали — произносили короткие речи и приветствия, то вскоре отправляли буднично — рассаживали по вагонам и только.

Дмитрия забрали одним из первых, а уже потом, пару месяцев спустя батюшку.

Была осень, довольно свежо, но не холодно. А может, ей показалось — слишком взволновано они себя чувствовали — Даша и ее матушка — две удивительно похожие друг на друга женщины.

Самое страшное — они не знали, что сказать. Слова куда-то пропали, и девушка вспомнила тишину. Только тишина сейчас выглядела совершенно иначе. Что-то в ней изменилось, то ли она постарела, то ли повзрослела, только стояла она сейчас в стороне и не мешала.

— Напишу, — повторял батюшка. — Как будет оказия, напишу. А вы не волнуйтесь, если письмо скоро не придет. На то и война — неразбериха полная.

Он стоял — какой-то низенький, неуверенный в себе в длинной шинели, постаревший, но все равно любимый батюшка. Даша прижалась и погладила там, где когда-то росла борода. Бороды не было — щетина, белесая поросль жестких волос. Пустила слезинку — крохотную и незаметную, чтобы не волновать. Мужчины не переносят слез. Батюшка ее поцеловал — прикоснулся губами к нежной коже и вздрогнул. Отвернул голову, вроде как смотрит, что там происходит вдали. А вдали смотрят на него, и у всех блестят глаза, даже слезятся.

— Гарь, — говорит батюшка и вытирает слезинку — не свою, дочери и улыбается. Когда хочется плакать — мужчины улыбаются. Батюшка — мужчина, хотя и кажется нескладным в своей серой шинели.

— Как приедем, напишу, я карандашей с избытком взял — не потеряю. А вы, девочки мои, любите и не обижайте друг друга.

Матушка держится из последних сил. Сил уже нет, держит Даша. Она вдруг понимает, что значит для них отец, и не представляет, как они будут жить дальше.

— Папа! — шепчет она — ты только не умирай! Я тебя очень, очень…

— Ууууууууууууу — ревет бочка со звездой на лбу.

— По вагонам! — кричит бравый с вида молодой парень и бежит вдоль толпы. Бежит и почему-то старается к каждому прикоснуться, — то ли подбодрить, то ли подать какой-то знак. Смотрит на Дашеньку и бежит дальше, вновь оборачивается и вновь смотрит.

Влюбился! На бегу влюбился! — понимает девушка и ей становится смешно — хочется и плакать и смеяться одновременно. Батюшка тоже смотрит — то на свою дочь, то на молодого офицера, который явно рискует или упасть или свернуть голову.

— Пулеметчик я, — неожиданно кричит он уже с подножки поезда, — понимаешь, пулеметчик!

Они возвращаются — идут той же дорогой, но уже без батюшки. Наступило новое время, пошел иной отсчет — первые минуты без отца, первый час, вечер, день. Все что она может — только представить, очень смутно, приблизительно, а значит, искаженно.

Дашенька несколько раз приходит на вокзал, уже одна, без матушки. Стоит в сторонке и наблюдает, как прощаются другие. Зачем она это делала? Желала вновь и вновь пережить волнующие моменты? Почувствовать отца? Увидеть молодого офицера, влюбившегося на бегу?

Мой папа — пулеметчик, — повторяет она и бредет обратно. Завтра она вновь придет… или после завтра?

Виталий Борисович стоит и многое не понимает — на экране телевизора пляшут полуобнаженные женщины. Задирают ноги и призывно улыбаются. Одеты женщины в темную форму, на голове каждой фуражка с мрачным черепом. Череп скалит беззубый рот — ему нравится.

Виталий Борисович стряхивает со своей фуражки влагу — на улице уже который день идет дождь, берет стул и садится рядом. На него никто не обращает внимания — все смотрят на экран. Смотрят молча и как-то смущенно, но с интересом. Товарищ Шумный глядит на экран явно озабоченный. Глядит и ничего не видит — думает.

— Блондинки, — говорит Сережа Кулебяка. Остальные молчат и продолжают смотреть.

— Гадость, — замечает кто-то и вновь смотрит.

— Дождь? — спрашивают Виталия Борисовича.

— Дождь, — отвечает он и вытирает о штаны мокрые руки.

Наконец экран гаснет и все, кроме трех человек, встают — Виталия Борисовича, Сережи и еще кого-то. Ему за сорок, в темном костюме и галстуке, лицо усталое и равнодушное.