Анатолий Борзов - Anenerbe [СИ]

— Почему не стрелял?

— Ближе подпускал, — ответил боец.

Молодец, не солгал. Другой сказал бы: не слышал или еще что-нибудь в этом роде.

Разжал кисть — сначала один палец, затем второй, третий — мертвец не сопротивлялся, равнодушно зарывшись головой в песок. Щелкнул затвором — магазин пустой. Поднял винтовку и смахнул грязь с приклада — еще теплая.

— Пойдем, — сказал Ефим и выплюнул папироску.

Пулеметчик поднялся, поправил ремень и тут же сел — стащил с ноги сапог.

Он стоял и наблюдал, как из голенища высыпалась земля, затем, как появилась грязная и худая нога. Привычным движением боец вновь набросил такую же грязную портянку и принялся за второй сапог.

— Пошли, — вновь повторил Ефим и шагнул вперед.

Штык вошел легко и быстро — крови почти не было. Трехлинейка — изумительное изобретение человечества. Кому и когда в голову пришла замечательная мысль придумать штык — длинное лезвие с тремя гранями? Когда сталь входит в плоть, крови почти нет — небольшая дырочка, которая тут же смыкается, образует характерный след, похожий на треугольник. Этим сейчас Ефим и занимался — ставил последнюю печать смерти, переходя от одного тела к другому. Все они — разбросанные на склоне косогора тела — были мертвы, однако он упорно подходил и вонзал длинное лезвие. Кровь все же стекала вдоль продольной канавки, и тогда он вытирал штык о траву, что не всегда получалось.

— Товарищ командир.

Он еще раз вонзил штык и только затем обернулся.

Пулеметчик стоял в метрах в десяти и ждал.

— Чего тебе? — спросил Сидорчук и друг осознал, что страшно устал. Усталость накатила внезапно, за какую-то секунду. И накатила она именно в тот момент, когда его окликнул боец. Зачем он это сделал и что хотел спросить?

— Товарищ командир, зачем?

— Anenerbe, — тихо произнес он, — приказ, иди — помоги.

Зачем? Действительно, зачем он поступил вопреки себе? Разве он бы не справился самостоятельно? Виной всему усталость, а прежде ее не было. Было все что угодно — равнодушие, противная горечь во рту, боль за грудиной…

Пуля вошла под лопаткой — свела мышцы и перехватила дыхание. Упала винтовка — Ефим о ней забыл. Валяющийся на земле мертвец улыбнулся — скривил рот и показал зубы. Повернуться и бросить взгляд — невозможно, тело ему уже не принадлежит. Медленно приближается земля — он ее не видит, только страшный оскал, куда Ефим и падает.

Сволочь, хочет сказать он, почему в спину? Почему сейчас?

Почему?

Почему?

Почему?

Сидорчук стоял слишком долго, и поэтому он решил, что промахнулся. Хотя и видел, как на спине вылезло бурое пятно, а сам Сидорчук вздрогнул и выронил винтовку. Сейчас повернется и глянет ему в глаза — то, что он боялся больше всего. Стоит. Минуту, другую и не собирается падать. Что он там произнес себе под нос?

— Anenerbe, — подсказал Ефим и, наконец, упал.

Он торопится — тащит еще теплое тело в низину. Затем бежит обратно за винтовкой и проверяет — опускает приклад в темную жижу. Вновь тащит тело и вновь примеряется. Что-то гундосит под нос — ругается.

Почему он выстрелил? Он же не собирался стрелять!

Сидорчук на него смотрит и что-то пытается сказать — шевелятся губы, которые вместо слов выдувают кровавый пузырь. Пузырь лопается. Гад, — говорит Ефим и продолжает смотреть.

— Это ты гад! — кричит он, — ты зачем в своих стрелял?

— Приказ, — говорит еще один кровавый пузырь.

— Какой приказ? Своих стрелять?

— Anenerbe, — шепчет Ефим и умирает — закатывает глаза и шлепается в грязную канаву. Шлепается сам, без посторонний помощи. Вздувается гимнастерка — последнее напоминание о Ефиме медленно уходит в темную воду. Туда же летит и вражеский пистолет, кажется, «Парабеллум». Теперь Ефим никто — гладкая поверхность мрачной канавы большого и враждебного леса.

Вторая книга показалась копией первой, с той лишь разницей, что времена в ней затрагивались иные — предвоенные и военные. Кругом фотографии красноармейцев — вот они стоят, ощетинившись штыками, здесь уже идут колоннами, везут орудия — на телегах, тракторах, машинах. Линия обороны — население копает рвы. Копают одни женщины или дети. Мужчин не видать, их просто нет. Проводы на фронт — серая масса на сером листе бумаги, лиц не разобрать, у войны — одно лицо.

Виталий Борисович вздохнул и решил передохнуть — глотнуть старой заварки.

Война для него, как ни парадоксально это прозвучит, означала праздник. Именно в майский день на протяжении многих лет он отправлялся на площадь либо стоять в почетном карауле, либо дарить ветеранам цветы, либо просто стоять и смотреть. Всегда звучала музыка и почти всегда была прекрасная погода. Иногда он успевал вернуться домой и включить телевизор, чтобы вновь посмотреть и вновь послушать. Затем площадь пустела — на ветру трепетали огромные красные флаги, а многочисленные репродукторы мужественными голосами пели патриотические песни. Виталий Борисович слушал и думал, что так будет продолжаться вечно. Порой задавал себе несколько странный вопрос, на который, впрочем, сам и отвечал. Каждый год появлялись «новые» ветераны, хотя в принципе так быть не должно. Затем он смотрел фильмы про войну — садился на кушетку и погружался в далекий и страшный мир, где была война, горе и непобедимый дух народа.

Холодный чай, как известно, и вовсе не чай, а вчерашняя заварка и вообще яд для организма. Так, по крайней мере, утверждают те, кто открыл древний напиток для человечества…

Вой пилорамы нисколько не изменился, если не стал более пронзительным. Сиваков кивнул, как старому знакомому, и подал знак немного обождать. Сели там же у входа в ангар на приготовленные к отправке оконные блоки.

— Как дела? — поинтересовался для приличия Виталий Борисович, задав дежурный и ни к чему не обязывающий вопрос.

— Уехал куда-то, кризис перепроизводства, — ехидно улыбнулся Николай, — обещал в неоплачиваемый отпуск отправить.

— Капитализм, — согласился оперативник и терпеливо выждал — парень сунул в рот сигаретку.

— Ты говорил, отец Сидорчуку гроб мастерил, не можешь припомнить, как это было?

Николай с удивлением глянул.

— Да как я вспомню, если меня в то время не было.

— А фотография откуда? Он же не балерина или артист, чтобы фотографии дарить?

Николай с ответом не спешил, загонял в себя никотин и поглядывал, как тлеет сигаретка.

— Батя у меня мастер был. А что такое мастер? Специалист своего дела, глянет на человека и скажет его размер.

— Ты думаешь…

— Ну, конечно, — подхватил Николай, — снимок ему принесли, чтобы гроб заказать и в рамку вставить.

— А почему не вставили?

— Чего не знаю, того сказать не могу. Может, передумали, а может, другой портрет сделали, больший по размеру.