Антуан д'Эстет - Flamma

Маргарита свернула за угол. Для того чтобы проделать тоже самое Люциусу потребовалось всего лишь несколько секунд и казалось он вот-вот настигнет ее, но расстояние между ними наоборот увеличилось: девушка уже приблизилась к следующему перекрестку.

«Странно…» — удивился Люциус, продолжая, все же, идти за ней и не теряя надежды ее догнать.

Но сколь бы медленной ни была поступь Маргариты, она, каким-то непостижимым образом, все время оказывалась так далеко от архидьякона, что он успевал уловить только тень ее, исчезающую в очередном переулке и будто манящую за собой.

— Постойте! — попытался окликнуть Маргариту Люциус, но голос его утонул в окружающем безмолвии.

«Что я делаю? Зачем я иду за ней?» — задумался тогда архидьякон, но уже не мог заставить себя остановиться. — «И куда заведет меня эта чертовка?» — задался он вопросом, попутно оглядывая не сразу узнаваемые в темноте улицы.

Ответ не заставил себя ждать: за следующим же поворотом Люциус потерял Маргариту из виду.

***

Архидьякон стоял посреди пустынной набережной.

«Для чего я здесь?» — спрашивал он себя, с необъяснимой уверенностью в том, что у всего происходящего есть некая — не вполне от него зависящая, но требующая его участия, — цель.

Но только ночь и снег окружали Люциуса, и даже взгляду не за что было зацепиться на рисованной черно-белыми красками картине зимнего Лондона.

И все же он заметил нечто его заинтересовавшее: дальше по течению реки темнели очертания, соединяющего ее берега, моста.

«Уж не с него ль я упал десять дней назад?» — подумал архидьякон, направляясь в сторону широкой — удобной для пеших, верховых и экипажей — каменной переправы. — «И почему это событие в моей памяти сохранилось лишь как бредовое сновидение?».

Эти вопросы заставили Люциуса испытать необъяснимое волнение при вступлении на заснеженный настил моста; а глядя на его высокие борта, он вдруг усомнился:

«Можно ли упасть отсюда?» — и вспоминая слова констебля Дэве о попытке самоубийства, вздохнул: — «Да и было ли это падением?».

Превозмогая какой-то почти суеверный страх, архидьякон подошел к краю и посмотрел вниз: скованные льдом берега и незамерзающий водный поток в центре, дополняемые ощущением высоты при взгляде с моста, являли собой зрелище всерьез пугающее.

«Выжить после такого…» — невольно представляя себя летящим в эту холодную пропасть и в ужасе отшатнувшись, подумал Люциус. — «Невозможно!».

— Ты умер, — жестоким откликом на эту мысль прозвучал из ниоткуда голос Маргариты. — Дважды!.. И оба раза то был выбор твой.

Архидьякон вздрогнул. Но не успел он задуматься над смыслом этих таинственных и страшных слов, как снег за его спиной заскрипел под чьим-то тяжелым, явно не женским, шагом. Неизвестный мужчина — обычный, ничем с виду не примечательный, горожанин, — нарочито медлительной походкой человека, который уже близок к своей цели, но еще о многом не успел поразмыслить, прошел всего лишь в паре метров от Люциуса и даже не заметил его.

Архидьякон некоторое время сопровождал незнакомца взглядом, а потом, по ведомой ему одному причине (возможно лицо этого человека, выражавшее последние сомнения перед принятием некоего отчаянного решения, чем-то напомнило Люциусу утреннее посещение собора Филиппом), проследовал за ним.

С четверть мили прошли они по задуваемой холодным ветром набережной, прежде чем спуститься по узкой лестнице к реке, а затем еще столько же, вдоль берега, до старого лодочного причала, на краю которого незнакомец наконец остановился. До сих пор не замеченный им Люциус замер немного поодаль. Что-то подталкивало его заговорить с этим человеком, но он никак не мог на это решиться. Вернее он просто не знал, как приступить к разговору.

Незнакомец поднял взор к небу и тяжело вздохнул.

— Вас что-то беспокоит, сын мой? — спросил тогда архидьякон.

— Кто здесь? — отозвался незнакомец, тревожно озираясь.

Люциус подошел ближе.

— Поведайте мне о своих терзаниях, — участливо предложил он.

Незнакомец, увидав перед собой священника, отчего-то даже не удивился.

— Поздно, — зловеще усмехнувшись, сказал этот человек и вновь повернулся к реке.

— Тогда покайтесь! — не отставал Люциус.

— А для этого еще, пожалуй, рано, — с той же усмешкой отвечал незнакомец.

Архидьякон на минуту призадумался.

— Раскаяние в принятом решении может помешать приведению его в действительность, — произнес он, благо подтверждением тому был случай с Филиппом, произошедший еще только этим утром. — И если замысел ваш недобрый, вы сможете отказаться от него.

Люциус говорил весьма убежденно и потому мог надеяться на то, что его слова найдут хоть какой-то отклик в душе незнакомца; но тот остался глух к ним и продолжал хмуро смотреть на мерно несущую свои воды реку.

— Что ж, — проговорил тогда архидьякон, — мне казалось, что для вас будет лучше дать волю своим сомнениям сейчас, нежели мучиться чувством вины или упрекать себя за совершенную ошибку потом. — Он пожал плечами и собрался уходить. — Наверное, это не так. Но учтите: второе гораздо тяжелее, чем первое.

Незнакомец опустил голову, чуть не коснувшись подбородком груди, и снова вздохнул.

— Мне просто надоело жить, — тихо сказал он.

Люциус обернулся. Мужчина, стоявший на краю причала, выглядел потерянным и несчастным, но на человека готового расстаться с жизнью, он похож не был.

— Так жить, — пояснил незнакомец. — Изо дня в день трудиться как проклятый за жалкие гроши, а всё ради чего? Ради того чтобы кое-как сводить концы с концами? — говорил он, все более и более распаляясь. — Каково это: вечерами возвращаться домой, зная, что и там ждет работа в виде непременной случайности, вроде прохудившейся крыши или расшатавшейся дверной петли, а по утрам просыпаться с уверенностью в том, что вновь начавшийся день будет полон такими же будничными заботами как предыдущий? — Кисти его рук напряженно сжались. — И не иметь ни времени, ни средств, ни возможности для того чтобы вырваться из этого заколдованного круга. — Он повернулся лицом к архидьякону и тот был поражен тем, насколько оно исказилось. — Мне опостылела эта рутина! — на выдохе заключил незнакомец, — я лишь хочу освободиться.

Люциус был весьма разочарован. Он чувствовал, как в нем зарождается презрение к этому слабому, малодушному человеку и уже начинал жалеть о том, что заговорил с ним. Но уйти теперь, после того как сам настоял на этой своеобразной исповеди, было бы по меньшей мере невежливо.

— И, кажется, я нашел способ, — продолжал незнакомец. — «Отверженные»… Они превратят мое прозябание в этом жалком городишке в сколько-нибудь сносное существование.